– Для рождественского спектакля.

– Я не знала, что ты хочешь участвовать.

– Я и не хотела, меня Дженни Пенни уговорила.

– И кого ты хочешь играть?

– Марию, Иосифа… В общем, какую-нибудь главную роль.

(Исключая, пожалуй, Младенца Христа: во-первых, это была роль без слов, а во-вторых, я подозревала, что еще не прощена за предположение, что Христос родился по ошибке.)

– А что надо делать на прослушивании? – продолжала расспрашивать Нэнси.

– Да ничего, просто стоять.

– И все?

– Все, – уверенно сказала я.

– Это точно?

– Точно. Дженни Пенни так сказала. Она говорит, что если талант есть, то они и так увидят, а на мне талант написан.

– Ну тогда хорошо. Удачи тебе, ангелочек. – Она наклонилась к тумбочке и выдвинула ящик. – Вот, возьми, мне они всегда помогают. По ним сразу узнаешь звезду.

Я быстро дошла до конца дороги, где густо разрослась большая зеленая изгородь: здесь мы всегда встречались с Дженни Пенни, чтобы вместе идти в школу; у нее дома мы не встречались никогда: там были какие-то сложности, связанные с новым кавалером ее мамы. Вообще-то Дженни, по ее словам, нормально с ним ладила, но только в присутствии мамы. Проблема в том, что ее мама далеко не всегда присутствовала: она часто уходила на похороны, это было ее новое хобби. Я считала, что ей просто нравится плакать.

– Плакать, смеяться… На самом деле это ведь одно и то же, – заметила Дженни Пенни.

Я так не думала, но спорить не стала. Уже тогда я понимала, что ее мир очень отличается от моего.

Я обернулась и увидела бегущую ко мне Дженни Пенни; с пухлой верхней губы свисала блестящая ниточка слюны.

– Извини, что опоздала, – выдохнула она.

Она всегда опаздывала, потому что никак не могла справиться с волосами.

– Ничего. Неважно.

– Красивые очки, – похвалила она. – Нэнси дала?

– Ага, – гордо ответила я. – Она надевает их на премьеры.

– Я так и подумала.

– Они мне не велики? – тревожно спросила я.

– Нет, нормально. Но они очень темные. Ты хоть что-нибудь видишь?

– Конечно вижу, – соврала я и едва не налетела на фонарный столб, но при этом все-таки наступила на собачью кучку, пристроившуюся у его основания. Она намертво пристала к подошве и тут же начала вонять.

– Откуда вонь? – закрутила головой Дженни.

– Зима кончается, – вздохнула я, взяла ее за руку, и мы вместе шагнули в знакомые чугунные ворота.

Теперь, оглядываясь назад, я думаю, что, наверное, лучше было бы снять очки во время прослушивания; в них я ковыляла по школьному коридору, спотыкаясь, как древний пророк.

– С тобой точно все в порядке? – спросил староста и взял меня за руку, чтобы безопасно довести до дверей.

– В полном, – ответила я, наступив ему на ногу.

Большие двери распахнулись, и из них вылетела Дженни Пенни.

– Ну как? – нетерпеливо спросила я.

– Отлично! – Она выставила вверх сразу два больших пальца.

– Какую роль тебе дали?

– Осьминога. Без слов. То, что я хотела!

– А разве там есть роль осьминога? – удивилась я.

– Нет, – объяснила Дженни. – Они хотели, чтобы я играла верблюда. Но раз там были все животные по паре, значит, должен быть и осьминог.

– Нет, это в Ноевом ковчеге все были по паре.

– Какая разница? Тоже ведь Библия. Никто и не заметит разницы.

– Наверное, да, – решила я поддержать подругу.

– Я сама сошью себе костюм, – заявила Дженни, и я вдруг занервничала.

Я зашла в большой зал и с трудом разглядела пятерых сидящих за длинным столом людей. Лишь одно лицо выступало из темноты явственно, как лик всевидящего бога Гора: лицо моей старой учительницы мисс Грогни. Она утверждала, что рождественская пьеса – это ее «дитя», и хвасталась, что написала ее сама, совершенно забывая упомянуть при этом Луку и Матфея.