Феликс о чем-то негромко переговаривался с блондинкой, но, хоть я и не могла разобрать отдельных слов, было ясно, что они спорили. Наконец он позвал Кемаля, и они втроем пошли в сторону сцены. Я осталась стоять одна. Василькова тоже куда-то исчезла. Замечательно. Даже коктейль закончился, и я теперь беспомощно озиралась по сторонам. Ненавижу оставаться одна в таких местах, сразу начинаю чувствовать себя некомфортно. Такова незавидная судьба интроверта.

Спину будто обожгло, и я повернулась к сцене. Феликс настраивал гитару и снова смотрел на меня. В этот раз он улыбался и что-то говорил одними губами. Я развела руками в стороны, показывая, что не понимаю его. Он кивнул и начал быстро что-то печатать в своем телефоне. Айфон в моем кармане пиликнул. Я открыла его и увидела сообщение от неизвестного номера:

«Следующая песня для тебя».

Сердце взволнованно забилось, и я снова подняла взгляд на Феликса, но он теперь говорил с клавишником и больше не смотрел в мою сторону. Откуда у него мой номер? Неужели Милка дала? Когда только успела?

Василькова как раз объявилась, и я уже хотела вывалить ей все претензии, но заметила, что глаза у нее красные и заплаканные.

– Что случилось? – спросила я, тут же бросив подозрительный взгляд на Кемаля. Тот уже расположился у ударной установки и с деловым видом постукивал палочками друг о друга.

– Мама звонила, – Милка суетливо копошилась в миниатюрной сумочке. – Черт знает что! – она нервно встряхнула содержимое и, видимо, не найдя нужного, полезла в карман юбки. – Куда я засунула этот проклятый номерок!

– Что случилось? – я осторожно схватила ее за плечи, заставив посмотреть на меня.

Она судорожно вздохнула, подавляя очередной всхлип.

– Папа… – она сглотнула. – Папе стало плохо. Увезли на скорой. Мне нужно срочно ехать.

– Я с тобой! – тут же встрепенулась я.

Какой ужас! Неужели с сердцем неполадки? Андрей Вениаминович, папа Милы, всегда был энергичным и активным человеком, занимался спортом, не питался дрянью. Что же с ним случилось? Мне стало очень тревожно – и за него, и за Василькову.

Милка всегда была «папиной дочкой», очень любила отца и всегда с гордостью рассказывала, как они вместе ездили кататься на лыжах, ходили на рыбалку – сейчас уже редко, правда. Мила перебралась в столицу, а ее родители жили в том же районе, что и моя мама. Василькова ненавидела возвращаться туда, и только желание навестить родителей, особенно отца, удерживало ее от того, чтобы раз и навсегда забыть дорогу в родные пенаты. Не знаю, почему она вдруг резко невзлюбила это место. Раньше никогда не замечала за ней такой лютой ненависти. Да, конечно, мы все мечтали вырваться в большой город, хорошо устроиться, но и место, где прошла наша юность, любили. По крайней мере, о себе я с уверенностью могла такое сказать. А вот Милка…

Причем такие резкие перемены случились неожиданно. Василькова ездила домой на зимние каникулы на первом курсе, а как вернулась – так ее будто подменили. Даже слышать не хотела о том, чтобы в ближайшее время поехать туда снова. Я даже испугалась – а вдруг с ней что-то ужасное случилось, пока она там была, а я оставалась в городе. Но Милка заверила, что просто резко почувствовала разницу между столицей и «деревенским антуражем» и ей вдруг дико опостылели родные просторы. «Все такое убитое, убогое, угнетающее, Ланка», – сказала она тогда. «Прям все на «у»?», – пошутила я, но она лишь отмахнулась. С тех пор она ездила в нашу «деревню», как она пренебрежительно стала ее называть, очень редко, когда совсем невмоготу становилось от тоски по родителям.