Театр да и только. Зоя и не была и никогда не слыла простушкой, да и подружки ее были не лыком шиты, те еще волчицы… И ни одна из сторон не выказывала намерений поговорить в открытую, без обиняков. «Налить друг другу чистого вина», как говаривала Светка, до своего горе-городошника побывавшая замужем за словаком, первой скрипкой симфонического оркестра, на поверку оказавшегося цыганом, игравшим на скрипке в придорожной корчме.

– Вот они – ямы и буераки доинтернетной эры, – язвила над собой обманутая и пережившая год непростых приключений Светка. Ее вызволяли всей родней, посольством, и даже гастролировавший в Братиславе театр «Ленком» каким-то неучтенным историей образом отметился. – Сейчас бы «зазуглила» это чучело, и всех дел.

– Ты же сама рассказывала, как все в один голос тебе талдычили: очнись, девка, цыган он!

– Любила.

Со временем девичья охота на Зоины сонники стала чем-то наподобие слегка затянувшейся, однако же необременительной игры. Зоя все так же отмахивалась: «Ладно елей-то лить, вас послушать так прямо святая. – Иногда добавляла: – Насквозь вижу все ваши игры» и нарывалась на встречное: «А чего тогда?», и вечно «откупалась» неведомо от чего шоколадками, пряниками к чаю да готовностью безропотно подменить подруг, если у кого образовались дела, «несовместимые с графиком», как требовала писать в заявлениях взбалмошная начальница, она же хозяйка. При этом не теряла надежды, а если по правде, то и нежно ее лелеяла, что однажды ей самой пригодятся всезнающие книженции, и жизнь станет… ну если не веселее, то правильнее. «Для кого правильнее? – спрашивала себя Зоя и отвечала, не задумываясь: – Ну не для тебя же». Смотрела при этом в зеркало, а не наверх.

И еще одна мелочь… Как и свойственно мелочам, слишком часто бывают они всему головой, но… не хлебом… Опустевшее место на книжной полке, похожее на переживающую не лучшие времена челюсть – Зоя специально поставила визуальный эксперимент, – непременно тревожило бы хозяйку квартиры напоминанием о шикарном мужчине, по стечению обстоятельств бывшем дантистом, так бесславно оставившем Зою после целых шести месяцев красивых и весьма-весьма обнадеживавших ухаживаний.

Шикарный мужчина – дантист (и это отчасти смягчало Зоину боль), покидал сцену. Покидал в манере шикарно-мужской: сперва он бросил дорогущую шубу к ее ногам и только потом саму Зою, уже в шубе. Это не считая двух пломб, коронки и чистки с отбеливанием.

В результате многообещающего, но оказавшегося недолговечным романа во рту у Зои сделался форменный Голливуд, а всю ее, вплоть до пяток, теперь согревала натуральная рысь. Неохваченные этой заботой оставались только предпочитаемые Зоей повсюду, кроме рабочего места, высоченные каблуки. Кабы она смогла пусть на время, на секунду-другую перекраситься в прожженную материалистку и откреститься от всяческой интеллигентской мишуры типа романтики, лирики, любовей и прочих соплей про разбитое сердце, то сочла бы состоявшийся натуральный обмен и уместным и выгодным для себя. Но такой откровенный цинизм ей претил.

Зоя давно отвыкла глубоко и подолгу грустить по поводу недостижимости или утрат небезразличных ее женской сути мужчин, но неудача отношений с дантистом по масштабам душевной травмы оказалась чуть ли не в одном ряду с самым сильным девичьим переживанием – недостаточно развитой для десятиклассницы грудью и ненавистью к запредельно обидному вердикту «доска». Невыносимо было и то, что вынесен был вердикт допущенным к телу (слегка, никаких бурных вольностей) вроде бы воздыхателем после целого вечера нудных, трудно Зоей сносимых и настырных оглаживаний.