За несколько дней до того, как Британия объявила войну Германии, Мэдди совершала одиночный перелет из конца в конец Англии, проскользнув над вершинами Пеннинских гор и избегая столкновения с аэростатами заграждения, которые, будто серебристые крепостные валы, защищали небо Ньюкасла. Ее путь лежал над северным побережьем к Бамборо и Линдисфарну. Я хорошо знаю эти места, протянувшиеся вдоль Северного моря, потому что именно там проходит железнодорожная ветка Эдинбург – Лондон, по которой я регулярно моталась туда-сюда, пока училась в школе. Когда перед самой войной школу закрыли, я не стала доучиваться в другом месте и несколько неожиданно поступила в университет. Туда тоже пришлось ездить на поезде, и всю дорогу я чувствовала себя ужасно взрослой.

Самый красивый участок этого пути, конечно, побережье Нортумбрии. Даже в августе на севере Англии солнце садится довольно поздно, и Мэдди на своих полотняных крыльях летела низко над длинными песчаными пляжами Холи-Айленд и видела отдыхавших там тюленей. Она летела над возведенными на скалах величественными замками острова Линдисфарн и Бамборо на севере и на юге, над руинами монастыря двенадцатого века, над желтыми и зелеными полями, протянувшимися до самых шотландских холмов Чевиот-Хиллс. Мэдди летела обратно над валом Адриана, этим протянувшимся на семьдесят миль хребтом двухтысячелетнего дракона, в Карлайл, потом на юг через Озерный край, вдоль озера Уиндермир. Вокруг нее вздымались горы, а внизу, в долинах памяти сверкали поэтичные воды – то были края золотых нарциссов, «Ласточек и амазонок»[6], Кролика Питера[7]. Она возвращалась домой через Блэкстоун-Эдж, держась над старой римской дорогой, чтобы избежать дымовой завесы над Манчестером, и приземлялась на аэродроме Оуквей, всхлипывая от томления и любви, – любви к своей родине, острову Великобритания, который видела с воздуха во всей его полноте и уязвимости, всего за день пролетев от берега до берега, затаив дыхание в сиянии лета и солнечных лучей. Всё это должны были вот-вот поглотить ночи, полные пожаров и светомаскировки. Мэдди приземлилась в Оуквее перед самым закатом, заглушила двигатель и, плача, сидела в кабине пилота.

Я думаю, что Мэдди пошла на войну в первую очередь ради тюленей Холи-Айленда.

Наконец она выбралась из кабины принадлежавшего Димпне «пусс-мота». Низкое вечернее солнце освещало другие самолеты в ангаре, который использовала Димпна: дорогие игрушки, звездный час которых должен был вот-вот настать (пройдет меньше года, и этот самый «пусс-мот», пилотируемый другим летчиком, будет доставлять во Францию донорскую кровь задыхающемуся Британскому экспедиционному корпусу). Мэдди провела все проверки, которые обычно делала после каждого полета, и приступила к тем, которые обычно предшествовали вылету. Димпна обнаружила ее спустя полчаса: Мэдди все еще не закончила и в золотистом вечернем свете счищала с ветрового стекла мошек.

– Ты не обязана это делать.

– Но кто-то ведь должен! Мне же снова лететь, так? Причем прямо завтра. И это единственное, что я могу сделать: проверить масло, избавиться от насекомых.

Стоя в лучах заходящего солнца, Димпна некоторое время спокойно курила и смотрела на Мэдди. А потом произнесла:

– На войне найдутся и дела для девушек-летчиц. Погоди, скоро сама увидишь. Чтобы сражаться в Королевских ВВС, потребуются все пилоты. В первую очередь – молодые парни, хотя часть из них налетала меньше часов, чем ты, Мэдди. И тогда пригонять им новые самолеты, возить их письма и так далее станут пожилые летчики и женщины. То есть мы.