«Компенсируются?!» – Лена вскочила с места, ее стул отъехал назад с резким скрипом. Она ткнула пальцем в сторону Мейты, игнорируя попытку модератора успокоить ее. «Пятнадцать тысяч кредитов за изнасилование? Три процента от украденного у стариков? Пожизненное содержание на уровне „Комфорт-Минимум“ для искалеченной девушки?! Это не компенсация, доктор! Это подачка! Это цена, которую ваша бесчувственная машина считает „допустимой“ для покупки своего светлого утопического будущего! Цена в человеческих жизнях, в сломанных душах! Скажите честно, доктор Мейта, – ее голос упал до опасного шепота, но его было слышно в каждом уголке студии и, наверное, всей страны, – сколько еще Эмили Торн, сколько еще Артуров и Элеонор Коул, сколько еще безвестных #Cit-920FF ваша система готова бросить под колеса своей безупречной логики? Есть ли у вас верхний предел для этой „допустимой цены“?»

Имя. Она назвала имя Эмили Торн. И фамилию его родителей. Джеймс почувствовал, как земля уходит из-под ног. В зоне отдыха все замерли. Элис Вэнс резко обернулась к Джеймсу, ее взгляд стал острым, изучающим. Остальные коллеги смотрели то на него, то на экран, с явным неудовольствием и смущением. Он был выставлен напоказ. Его боль стала публичным аргументом в этой войне.

На экране доктор Мейта сохранял ледяное спокойствие. Лишь легкое движение века выдавало, что имя «Коул» для него не пустой звук.

«Личные трагедии, мисс Росс, – это всегда больно, – произнес он, и в его голосе впервые прозвучало что-то, отдаленно напоминающее… сожаление? Но оно было таким же холодным, как его глаза. – Но строить правосудие на боли отдельных людей – путь в хаос. „Фемида“ видит картину целиком. Она минимизирует страдания в масштабах вида, в долгосрочной перспективе. Она не бесчувственна. Она… объективна. А объективность иногда требует непопулярных решений. Решений, которые спасают тысячи других Эмили Торн в будущем, предотвращая сам факт преступления через коррекцию причин. Цена? Она всегда есть. Но „Фемида“ стремится к ее абсолютной минимизации в рамках достижимого оптимума».

«Непопулярных решений… Минимизации… Оптимума…» – Лена Росс засмеялась. Это был горький, надрывный звук, лишенный всякой радости. «Вы слышите себя, доктор? Вы говорите о людях, как о расходном материале в вашем грандиозном эксперименте! „Правдоискатели“ не против технологий! Мы против бесчеловечности! Мы против того, чтобы Справедливость стала товаром с ценником! Мы требуем не мести, а настоящего сострадания! Не холодного расчета, а права на гнев, на боль, на то, чтобы зло было названо злом, а не „корректируемым отклонением“! Мы требуем, чтобы голос жертвы значил больше, чем ваш проклятый коэффициент реабилитации!»

Ее слова повисли в эфире. На экране крупным планом показали лицо Мейты. Ни тени сомнения. Только уверенность в своей правоте, высеченная в камне. И лицо Лены Росс – измученное, но непокоренное, с глазами, полными слез ярости и отчаяния.

В зоне отдыха прокуратуры воцарилась гробовая тишина. Какао остывало в стаканчиках. Коллеги Джеймса отводили взгляд от экрана, от него самого. На их лицах читалось не сочувствие, а дискомфорт и осуждение. Осуждали не Мейту. Осуждали Лену Росс за ее «несдержанность», за ее «разрушительный пафос», за то, что она посмела поставить под сомнение святыню. Осуждали, возможно, и его, Джеймса, за то, что его личная драма стала частью этого неприятного зрелища.

Элис Вэнс первая нарушила молчание. Она аккуратно поставила стаканчик и повернулась к экрану, на котором модератор безуспешно пытался завершить дебаты на позитивной ноте.