Тщетно! Повозка со славоном, видимо, плелась в самом конце невольничьего каравана. На душе у Олешки стало тоскливо.

И – ух! – княжич чуть лоб себе не разбил о дурацкие прутья.

Колымагу с пленниками мелко и противно затрясло.

Пройдя ворота, буйволы, тащившие её, ступили на твёрдый камень. Вместо брусчатки на дороге были разбросаны огромные необтёсанные булыжники.

Но чем дальше, тем ровнее и накатаннее становилась мостовая.

Узкий, почти лишённый солнечного света проезд змеёй ускользал в недра огромного города, увлекая за собой конных и пеших.

Было тесно и сумрачно. И боязно.

С боков, как дрова в поленнице, налезали друг на дружку дома. Все больше округлые. Некоторые уходили ввысь на несколько ярусов. Из-под крыш, загораживая собой небо, выпирали каменные крылечки – большие и маленькие, пустые и увешанные стираным бельём.

Княжич только плечами пожал: на фига они там, на верхотуре?! Лень, что ли, всходы поставить?

Стены домов были густо изрезаны узорами: листочки да цветочки, а то и целые дерева в завитушках, аспиды да зверюги неведомые.

Но то пустяки!

Сплошь и рядом на глаза россу попадались вырезанные в камне фигурки – такие же бесстыдные, как и сами синды. Тьфу! Прости мя, Варок!

Впрочем, народ в столице был хотя бы одет и обут. Простенько – в тонкие белые сорочицы и порты до колен. У многих на шеях красовались узкие куски яркой материи – навроде платков.

Люд побогаче щеголял в шитых золотыми и серебряными нитками халатах.

В толпе блестели кольчуги и шишаки стражников, вооружённых секирами на длинных, выше головы, древках. И тут не слава Вароку! Местные вои взамен портов носили бабские понёвы9. Как самим не противно-то?!

По обеим сторонам улицы выстроились бесконечные ряды полотняных лавок. А там, где их не было, ковры и циновки с товаром расстелили прямо на земле.

Дорогие ткани и мешки с шерстью, горы разноцветных плодов всех видов и размеров, развалы старьёвщиков, дешёвые безделушки и клинки из арабийской стали, пряности, овощи, мясо – всё вперемешку.

Здесь же лепили горшки, чинили одежду, готовили пищу – и съедали её.

Шум, гам, толкотня.

Удушливый смрад от горящих куриц. Дым коромыслом: в трёх шагах не различить, что впереди. Аж глаза слезятся.

И вонь из сточных канав.

Фы-ых! Княжич зажал нос и разинул рот, хватая воздух как выброшенная на берег рыба.

Торговцы закликали покупателей, нищие взывали о подаянии. Голоса сливались в один общий гул – он то усиливался, то ослабевал, но не прекращался ни на миг.

Динь-динь-дон!.. Медники выбивают молоточками дробь на своих блестящих кувшинах и кубках, и те издают такой чистый звон, что заслушаться можно.

Его перекрывает писклявый стон: полуголый человечек с дудочкой сидит над плетёной корзиной. Из-под крышки торчит змеиная голова, и – о, чудо! – тварь послушно внимает звукам дудки.

Людей становилось всё больше.

На клетки с пленниками озирались, но взгляд не задерживали. Поди, этаких бедолаг в стольный град каждодневно привозят десятками, а то и сотнями!

Потому и дорогу уступать никто не желал.

Надсмотрщики орали и хлестали плётками, но повозки еле двигались в живом море.

На небольшой площади они и вовсе остановились.

Толпа, собравшаяся здесь, восторженно вопила, устремив взоры к деревянному помосту в окружении чадящих пламенников.

Там прохаживался горбун в черно-красном плаще и шутовском колпаке с бубенчиками.

«Скоморох», – догадался княжич.

Его поразили необычно большие, раскосые, а самое странное – неподвижные глаза шута. А ещё оскаленная улыбка до ушей. В отблесках огня она казалась зловещей.

Горбун взмахнул рукой. Из-за его спины выскочили двое парней в пёстрых шугайках