Письмена были написаны неровным почерком, отчасти – на языке мёртвых, отчасти – на одном из западных языков. Марена не знала его названия. Но одно было ясно как день: чародей оставил себе тьму. Сила мрака и знания о подлунном мире остались без сосуда. И эта сила наверняка разъедала его душу, плодилась и множилась внутри. Неудивительно, что он всегда был ворчливым, угрюмым и недовольным!

Чем больше Марена погружалась в написанное, тем сильнее поражалась и тем больше понимала господаря. Она хотела изучить их все, но не знала ни тёмного, ни западного языка. Это удручало её. Но, по крайней мере, чародейка могла отложить подобные записи и прочесть остальное, привычное и понятное. Хотя что, если самое важное кроется именно там, в неясном?

Марена смотрела на очередную страницу и недовольно цокала языком. Как же некстати ушла Зулейка! Та могла бы призвать иного и вынудить его прочесть, пересказать. Впрочем… Доверять чародейские записи существу из навьего мира? Нет уж!

Вопреки собственному любопытству она отложила тетрадь и вернулась к собранным на полу листам. Если господарь не вернётся, Марена отправится в западные земли. Сначала повидается с Юркешем, попросит у княжича славного коня и поскачет далеко–далеко, аж за Малахитовые горы, которые лежат на границе – там, где кончаются земли степных племён. Это было настолько далеко, что Марене не хотелось даже воображать и представлять, сколько сил отнимет подобная дорога.

6.

Лыцко с жадностью вгрызался в наливное яблоко. Лес заметно помрачнел, кроны окрасились в багрово–жёлтый. Они и без того были багряными, но сейчас… Прямо–таки отсвечивали кровавым цветом. А ведь впереди – ночь Самхейна, одна из самых лютейших в году. Он не боялся её, хоть и отмечал про себя не раз, что спать придётся чутко, то и дело вскакивая и беспокоясь, не погас ли тлеющий огонёк.

Даже это было лучше господарского дома. Тёплого, но почти безжизненного. Зулейка проявляла удивительное спокойствие, но оно и понятно – навий мир следовал за ней по пятам. Вот уж кто будет крепко спать в лихую ночь и иногда просыпаться, страшась не умертвий, не духов, а разозлённого чародея.

И славно. Если бы они боялись одного, было бы хуже. Лыцко усмехнулся от этой мысли и выкинул тонкий огрызок под куст. Он с аппетитом принялся за второе яблоко. Зулейка предпочла ограничиться хлебом. Мешок с зерновой кашей на первую ночь они решили не открывать. Кто знает, сколько ещё им придётся идти?

– На Охоту в прошлом году мы шли меньше, – он хмыкнул.

– Вы шли с позволения чародея, – подметила Зулейка.

– Посмотрим, – парень пожал плечами.

Ему не хотелось верить, что чародей уже настиг их и решил начать жестокую игру: заговорить тропу и заставить её истощить их, а затем привести–таки к дому. Чтобы неповадно было.

Что–то подсказывало Лыцку, что завтра они будут любоваться выжженной землёй и резвиться среди Пустоши. А ведь когда–то там раскидывались деревья, цвели кустарники и пели птицы. Среди учеников ходил слух, что степные кочевники попытались прогнать чародея и поселиться в чаще – тот же проклял их, да так, что самые плодородные земли охватило пламя. Тлело оно три дня и три ночи, унося с собой всю Жизнь из недр почвы. С тех пор там всё черным–черно, а в чащу никто не суётся. Но верить ли этому рассказу, Лыцко не знал. Может, выжженная земля там была задолго до прихода чародея.

Он вообще не любил россказни о могуществе господаря. Видите ли, так силён, так способен, что ни одна хворь не берёт, а Смерть бегает вокруг ворот, да в сами ворота не заходит. Чушь! Лыцко верил, что всякого живого можно убить. И чародей – такой же. Да, знающий, да, видевший многое, но он по–прежнему оставался человеком, из плоти и крови.