Мир и раньше, бывало, казался ему серым и сырым, но почему-то именно сегодня серость и сырость оказались свойством не только внешнего, но и внутреннего его состояния. Именно в таком черно-белом спектре цвета и света представилось ему на мгновение все его прежнее существование, этаким вышедшим из срока годности и выцветшим фотослайдом поляроида. И даже привычная яркость ночных огней, пестрый колорит городских фонарей, фар и окон не смогли разукрасить его потухший взгляд. Таким же безжизненным встретил его и издатель. Увидев автора, он сразу же заговорил:

– Боюсь, у меня для вас плохие новости. Даже и не знаю, с чего начать…

– Начните с главного. К чему тянуть?

– Как скажете. Дело вот в чем. Вы, конечно же, поняли, что речь пойдет о вашем романе…

– Не тяните. Выкладывайте все как есть.

– Ладно. Сначала это были незначительные вспышки недовольств и жалоб со стороны отдельных читателей из разных уголков внутри и вне страны. Они присылали письма, якобы свидетельства, писали и опубликовывали свои доводы и доказательства. Но тогда мы не придавали этому никакого значения, пока они сами не придали это огласке. Я имею в виду – притязания на соавторство и даже авторство, наконец, это переросло в провокационные обвинения в плагиате. Они точно сговорились, ополчившись против вас. Вот, держите.

– Что это?

– Повестка. Они вызывают вас на коллективную дуэль в суд.

– Вы ошибаетесь, издатель, не они, Он…

Автор сделал паузу, но возможности отреагировать на последнюю фразу не дал. Выслушав издателя без малейшей дрожи в мускулах и чувствах, он молча кивнул ему на прощание и вышел вон. «Вон» было его спасением. Вон! Вон? Вон! Опять бежать, и может быть, на этот раз удастся скрыться, испариться, точно медуза, выпрыгнуть из невода морского и растаять в лучах обжигающего солнца. Нет. Уйти? Это однажды неизбежно, но не так. Лучше в борьбе, реванше. Вот что должно быть первостепенным теперь. Поэтому назад, а точнее, вперед, навстречу неизбежному!

Солнце не выходило из-за туч, как писатель ни старался его выманить, строя гримасу из массы морщинок, похожих на те, что оставляет след улыбки, но то, что было нарисовано на его лице, было фальшивой, дилетантской и неуклюжей попыткой выстроить из прямой линии дугу. Тщетно. Она не выходила. Уродство линий. Одновременно их естественная красота, отраженная в природе, в паутине тысячи небесных пауков, изваявших сеть облаков, диагонали туч и их искривленные вариации. В хаосе природы больше порядка, нежели в искусственно созданной нами утопии по имени социум. Нам не хватает смелости признаться в нашей беспомощности и неспособности создавать и изменять. Мы не властны над этим миром. Приняв эту мысль в лоно своего мозгового процесса, автор принял одновременно и свое поражение, хотя и не смирился. Видимо, искры этой вспыхнувшей изнутри молнии зажгли его изнутри, и разгорелся огонь новой надежды.

Прошел ровно месяц с тех пор, как он потерпел фиаско в схватке за часть того, что некогда составляло в совокупности с другими целостность его бытия. Он стал похож на разрозненный пазл, растерянный и затерянный где-то далеко в чулане давно заброшенного дома. Даже если кто-то и обнаружит его здесь, в этой глуши, едва ли ему удастся воссоздать оригинал, в лучшем случае – дешевую копию. Однако, как заметил Спиноза, каждая вещь стремится к продлению себя в пространстве. Как добавил к этому философ другой эпохи Унамуно, она жаждет быть, и эта жажда составляет единственно истинную человеческую сущность. Став вещью, мы еще больше очеловечиваемся. В затворничестве подобного рода автор осознал вдруг силу врожденных инстинктов. Да, роман надломил его, втоптал в подземелье нищеты и позора, но он все-таки устоял и не сломался. Некий стержень, как стебель пшеницы, примятый ветром, воспрянул и взвился ввысь с помощью недр земли, из которых он черпает силу. Свою силу автор брал в языке. Именно к нему он и обратился.