Писатель: Да уж лучше так, чем никак. По крайней мере, это отрезвляет.

Читательница: Я ни в коем случае не хотела вас обидеть или умалить ваши заслуги…

Писатель: Только не надо этой туфты насчет моих заслуг перед отечеством! Я хотел донести до читателей частичку себя, понимаете? И только…

Читательница: Понимаю, а получилось наоборот… Да вы не расстраиваетесь так. Вы, наверно, ожидали другой рецензии.

Писатель: Я не расстроен. Как раз рецензию я и ожидал, а получил оценку, да еще и неудовлетворительную.

Читательница: Критика всегда болезненна.

Писатель: Мне не больно, я не расстроен, еще раз повторюсь. Я сломан, разрушен, вы меня вывернули только что наизнанку и показали, что там ничего нет.

Читательница: Вы меня не поняли. Я не имела в виду ничего такого…

Писатель: Вы понимаете, что, разрушив моего героя, переиначив мой роман, вы разрушили меня, изменили до неузнаваемости так, что я уже не чувствую своего Я?! Я – это не я, а кто-то еще, помимо меня, чуждый мне не-я!

Читательница: Мне, наверно, лучше уйти. Простите, я не хотела испортить вам вечер.

Писатель: Сидите. Вы же не виноваты в том, что я никудышный писатель, вы всего лишь подвели черту под моим прошлым, впрочем, как и будущим, которое она попутно перечеркнула.

Читательница: Ну, не говорите так. Это уж слишком. Вы отличный писатель, просто иногда мы не замечаем того, что у нас под носом, хотя с легкостью заглядываем под чужой.

Писатель: Это вы сейчас про себя или меня?

Читательница: Обоих.

Писатель: А вы забавная, хотя я вас уже начал побаиваться.

Читательница: Меня? Да боже упаси. Неужели я такая страшная?

Писатель: Отнюдь. Вы даже очень привлекательная и умная – качества почти несовместимые в одной женщине. За это я вас и прощаю.

Читательница: И все-таки…

Писатель: Все-все. Хватит о литературе. Давайте лучше о вас.

На этом, казалось, неприятный инцидент с критикой был исчерпан, казалось, тема была сменена, и разговор лился рекой, если бы не одно но, не одна запятая и многоточие, проступившие и разросшиеся, точно разводы от брошенного в воду камня, в подсознании писателя. И как ни силился он вслушаться в слова читательницы, как ни старался вникнуть в суть беседы и поддержать ее, ему подспудно слышались и мешали они, те самые подсмыслы, подтексты, к которым прежде он оставался глух, а теперь они окружали его повсюду.

Не в силах выносить это обостренное чувство слуха, он вдруг подскочил как ужаленный со стула, залепетал несвязанную речь в оправдание своего побега и второпях выбежал вон. Свежесть воздуха и прохлада ветра на какое-то время успокоили зуд его оголенных нервов, но как известно, укусы лучше не чесать, яд уже и так проник внутрь, а если еще добавить к нему внешнюю инфекцию, может получиться не самый здоровый коктейль. Однако, вопреки всему, в том числе и самому себе, автор направился к издателю, дабы задать ему тот самый болезненный вопрос, который впоследствии и ухудшил его состояние.

Издатель, как обыкновенно, сидел в своем кабинете, занятый скорочтением очередных скороспелых и недозрелых шедевров вызревших графоманов и зеленых писателей, когда в дверь неожиданно постучали. Издатель нахмурил брови, недовольный не столько тем, что его потревожили снаружи, сколько тем, что его уже который час, день и год мучают изнутри. Как раз в эту минуту большая стрелка старинных деревянных часов догнала две маленькие, на мгновение замерла, пока из небольшого отверстия в виде дупла не выскочила игрушечная кукушка и не возвестила, сколько еще осталось… как в лесу, по примете, кому жить, кому куковать, а кому и доживать.