Когда нас не было, мы были везде, растворены во времени и пространстве, смешаны со звездами и черными дырами. Было ли нам хорошо? Было ли нам все равно?

– Пытаешься слиться с миром?

Голос прозвучал в унисон с дрожью, пронесшейся по телу. Александра не открыла глаз.

– Ветер. Что если его нет?

– Интересно, и все же это поток воздуха, движущийся около земной поверхности, хотя мне нравится ход твоих мыслей.

– Около земной. Земной, воздух. А есть ли там воздух?

– А существует ли это «там» или же там уже и нет вовсе, а то, что есть, шире любого понимания ветра и воздуха? М?

Саша открыла глаза и обернулась. Секундный страх, что сзади не окажется никого, а возможно и ничего, кольнул ее, но неверие быстро отступало, отражаемое белой улыбкой худощавого молодого человека.

– Оу. У тебя нет бровей. Здорово.

– Когда мне было одиннадцать, я занималась гимнастикой. В тот июнь я вернулась с очередного занятия и сидела у зеркала, играя в какую-то странную игру с отцовской бритвой, типа как остаться молодой навечно, – брейтесь по утрам с самого детства… Тогда я нечаянно сбрила половину брови и проплакала полночи, а наутро пыталась закрыть весь левый глаз челкой. На гимнастику я не ходила неделю.

– Мне нравится. И брови, и история.

– Спасибо.

– Пойдем. Только не огорчай меня глупыми вопросами, куда и зачем, ладно?

– У тебя крашеные волосы?

Парень вновь улыбнулся лишь губами, оставляя во взгляде больше серьезности, чем должно быть до того, как тебе откроется истина.

– Девушка двадцать первого века, с выбритыми висками и в кожаном жилете, спрашивает парня, который набил первую татуировку в шестнадцать, крашеные ли у него волосы? А ты забавная. Но да. Волосы действительно крашеные, дань блэк-металу и бывшей.

– Кому больше?

– Бывшей, она собственноручно купила в магазине гарньеровский тюбик самой черной на свете краски и пыталась превратить меня в Мэрилина Мэнсона. Забавно, что ушла она от меня к рыжему…

– Ты не соответствовал ее идеалу?

– Может быть, но, скорее, она врала себе о нем. С рыжим все получилось.

Саша смеется. Его серые глаза грустные, умные. Он сидит на мокрых перилах, она садится напротив него. В этом дворе она встретила ветер, в этом дворе что-то пошло не так, как всегда.

– Сколько тебе лет?

– Больше, чем хотелось бы. Знаешь, что я заметил? Когда мне было шестнадцать, я был смелее, доказывал себе, что сильный, что все могу. А потом меня начали воспитывать упорнее, чем раньше, делать из меня человека, вышибать юношескую дурь, и теперь, спустя десять лет, я даже боюсь смотреть этим взрослым скучным людям в глаза, иногда, но боюсь.

– Я не звоню по телефонам. Я краснею, когда разговариваю с регистраторшей в больнице. Номер тяжело набрать. Ненавижу.

– Воу-воу, полегче. Да ты чокнутая!

Снова он дует, гладит их лица.

– Почему ты здесь?

– А ты?

Разговор струится, выгибается и заставляет их разглядывать каждую деталь друг друга. Когда тебе смешно и легко, хочется, чтобы это продолжалось вечно, но ведь это слишком опасно. Можно свернуть, зайти не туда, перегнуть, заплутать, и магия рассеется. Вместо двух необыкновенных людей, на этих холодных перилах уже будут сидеть два не очень приятных и несчастных молодых человека. Нет. Стоп. Нужно остановиться.

– Мне пора. Спасибо за встречу.

– Я понял, ок. – Пауза – Ты хочешь меня узнать?

– Да.

– Приходи завтра сюда и придумай самые дурацкие вопросы на свете. Я сделаю так же. Но отвечать нужно честно. Даже если колется. Мы сэкономим много времени. Будет интересно, что же, можно продолжить, если нет – останемся штрихом в нашей памяти, чем-то непонятным, но интересным, тем, что вызывает улыбку. Договорились?