На экзамен я пришел чуть раньше, сдал его на отлично, пока писал ответы, вошла моя милая. Она заметила меня и улыбнулась. Спокойно, уверенно, словно увидела близкого человека, способного придать сил. Она сияла, когда вышла из класса: тоже отличная оценка. Она схватила меня за руку и чуть ли не подпрыгивая рассказала о том, как преподаватель восторженно похвалил ее перед инспектором. Сколько в ней человеческого! Как озаряется её лицо, когда преодолено очередное препятствие, достигнута желанная цель, услышана заслуженная похвала! Как у ребенка! Милая Наташка! Сколько в ней жизни! Это мы, питомцы Екклесиаста, выбравшие манифестом “Эссе об абсурде” забыли о том, что значит радоваться по-человечески. Только одну иллюзию мы себе позволяем – любовь, она стала нашим пламенем, нашей жизнью, самым сладким кошмаром, который мы допускаем в себе.

Выйдя из-под арки на Народную улицу мы не долго раздумывали как продолжить наш вместе встреченный день: тут же подъехала “Волга”, за рулем которой сидел наш приятель с автокурсов, тот самый, что пять минут назад тыкал меня в спину ручкой, в надежде получить правильные ответы на экзаменационные вопросы, – и теперь мы неслись к Кутузовскому проспекту со скоростью нарушителя правил дорожного движения. Наташка попросила остановиться около Парка Победы, мы вышли и несколько часов гуляли по мраморным плитам этого непревзойденного творения легендарных московских мэров и возлюбленных ими художников. Она все еще хотела есть, поэтому мы устроились за столиком одного из летних кафе с большим гамбургером и маленькой бутылочкой “Spark`а”, причем эту бутылочку, впервые мной виденную в продаже, посоветовала мне купить она:

– Знаешь, где я её впервые увидела? Когда ездила на Домбай: “Young” организовал рождественские каникулы своим сотрудникам, помню, мы где-то по пути страшно проголодались и увидели эту воду. Правда, вкусная? Мне больше нравится “черная смородина”.

– Да, вкусная, – ответил я, читая этикетку темно-синей бутылочки. – Город Черкесск.

– Да, да, в тех краях.

– Ты работала в “Young`е”?

– Нет, в другом агентстве – в “Young`е” у меня много знакомых и там веселей.

– А долго пробыли на Домбае?

– Две недели. Было что-то незабываемое! Места обалденные. Правда единственное, что я там не решилась сделать – это встать на сноубоард, – мы с подружкой катались на деревянных санках, знаешь – таких детских, с железными полозьями. Правда и тут было столько всего!..

Я заслушивался её восторженными рассказами, как будто сам был вместе с ней на Домбае, участвовал в безумных конкурсах, развеселых вечеринках, любовался на заснеженные склоны, ослепительно блестящие на солнце. Милая моя маленькая волшебница, если ты сейчас действительно в Аризоне, то как бы я хотел стать тем кактусом, который может ощущать аромат твоих духов, безмолвно видеть поздним вечером твой силуэт в горящем окне маленького дома, а после окончить жизнь текилой у тебя на устах в разгар какой-нибудь студенческой вечеринки.

Мы шли вместе под руку мимо великолепной стелы, под бетонными сводами музея “Великой Отечественной войны”, она сказала, что хотела бы побывать в музее, я предложил ей сделать это вместе.

– Причем, знаешь, – рассказывала она, – однажды мы даже собрались, когда к нам приезжали друзья из Америки, специально пошли в этот музей, а он уже был закрыт… А, нет, нет – там были профилактические работы, санитарный день. Представляешь – раз в месяц, и мы на него попали!

Затем она рассказывала военные истории своего деда, водителя “Катюши”, похожие на сценарии приключенческих фильмов, где немцы выступали в виде форменных идиотов, относящихся к секретному оружию русских с мистическим трепетом. Она любила своего деда, как, впрочем, всех, с кем выросла. Может быть, это стало первым, что заставило сильно уважать её, проникнуться необыкновенной привязанностью к человеку, имевшему все, о чем я только грезил самыми страшными ночами, уткнувшись обезображенным от слез лицом в подушку.