– Почему мы хотим, чтобы люди узнали, как это – быть нами? – спросила я.

– А почему бы и нет?

– Кто эти люди? – спросила я.

«Никто», – подумала я, но моя роль заключалась в том, чтобы задавать вопросы, а не отвечать на них.

– Пока не знаю, – ответила Фабьенна. – Но людей всегда можно убедить в том, что они чего-то хотят.

– Как?

– Разберемся с этим позже, – пожала плечами Фабьенна. – Пока что мы должны писать. У тебя с собой карандаш и тетрадь?

Я принесла свой школьный портфель, как она велела. Я сказала родителям, что сделаю уроки, проводя день с Фабьенной. Может, они мне поверили, а может, и нет. Но в целом их устраивало, что я не слишком часто бываю дома. Мой брат Жан умирал. С тех пор как шесть лет назад он вернулся из немецкого трудового лагеря, здоровье не позволяло ему выполнять тяжелую работу на ферме, но за последние несколько месяцев ему стало хуже. Он целыми днями лежал в постели, уставившись в потолок, если не кашлял кровью. По сравнению с ним я выглядела слишком здоровой, слишком толстой, слишком счастливой. Иногда мои сестры, все три замужние, навещали его и проводили с ним время. Родители спокойно подпускали к Жану сестер, а значит, вероятно, считали, что со мной что-то не так, но меня это не беспокоило. Я не разговаривала с родителями без необходимости. Я выполняла всю свою работу по хозяйству без их указаний, поскольку не хотела давать им возможность нарушить покров тихой таинственности, в который я облекалась дома. Я была не из тех детей, которые могут кого-то утешить, и не испытывала такого желания.

– Хорошо. Записывай то, что я говорю, – велела Фабьенна. Более глубоким голосом она проговорила: – Le jour où bébé François est mort… В день, когда умер малыш Франсуа…

– Кто такой Франсуа? – спросила я.

У маленького мертвого ребенка Джолин не было имени, но мы всегда называли его Оскаром.

Фабьенна проигнорировала меня и продолжила тем же зловещим тоном. Несколько раз я поднимала глаза, желая убедиться, что это все еще та Фабьенна, которую я знала. Она говорила как кто-то другой, и кем бы ни была эта женщина, она была уже мертва и произносила фразы с театральным отчаянием, которое обычно казалось нам с Фабьенной комичным. Но она не улыбалась своей обычной насмешливой улыбкой. Когда она – нет, женщина, от имени которой она говорила, – спросила бога, почему он послал ее ребенка на землю только для того, чтобы тот умер, я отложила карандаш.

– Смешной вопрос задает эта женщина, – сказала я.

– Что тут смешного?

– Все люди посланы на землю умирать, – ответила я. – Бог даже собственного сына послал на землю умирать.

Фабьенна лишь шикнула на меня.

Не стану притворяться, что помню каждое слово, которое она продиктовала, но первые несколько предложений навсегда врезались мне в память. Я буквально вижу слова Фабьенны, написанные моим аккуратным почерком. У меня был неплохой почерк. А у нее неплохо получалось говорить как мертвая женщина.

Мертвой женщиной в том рассказе была не Фабьенна, но, как ни странно – я думала об этом последние несколько дней, – однажды она ею стала.

Мы не закончили рассказ к концу дня. Я спросила Фабьенну, нужно ли ей больше времени, чтобы сочинить остальное, и она ответила, что, конечно, нет. Она знала историю наизусть, но знать историю наизусть – не то же самое, что потратить время на ее написание.

– А в чем разница? – спросила я.

Фабьенна на мгновение задумалась и сказала, что не понимает, почему я веду себя как идиотка и задаю глупые вопросы. Я легла и прикрыла лицо портфелем.

Со стороны могло показаться, что я надулась. Но правда заключалась в том, что под холщовым портфелем я улыбалась. Фабьенна была права насчет того, что я задавала слишком много вопросов, но она разозлилась на меня, только когда не смогла дать хороший ответ.