За этими предателями вскоре восстали и цветы. Бутон за бутоном изящной синей примулы, потом соцветия турнепса и воздушная желтая манжетка. Повсюду появились новые кустики, будто перекопанная почва вдохновила старые семена прорасти. Репа и пастернак подобрались вплотную к стене. Каждое утро я стояла над ними, закутавшись в свой рваный наряд, и гадала, где отец упокоил тело матери. Лежит ли ее голова под шпинатом или первоцветами? Над пальцами ног ли распускаются лилии?

Однажды утром во время прополки я заметила среди них новый незнакомый росток, имени которого матушка никогда мне не говорила. Зеленый стебелек извивался над землей, увенчанный единственным пурпурным бутоном. Спустя несколько недель рядом с ним появился второй такой же. Еще через неделю их стало больше. К маю по задней части сада было разбросано уже несколько десятков таких растений. Странных кустов с листьями, похожими на салатные, и с букетиками крошечных лиловых бутонов в середине. Воришки света, назвала бы их мать. Сорняки. Я не могла заставить себя их выдернуть.

К концу лета они оказались повсюду, крепкие капустообразные пучки огромных листьев, высотой в фут и шириной в три. На каждом из них там, где прежде гнездились цветы, вызрели мелкие орехоподобные зеленые плоды, каких я никогда раньше не встречала. Шли недели, и ягоды становились крупнее, постепенно желтея.

Произошедшее после не должно было оказаться такой уж неожиданностью. Маттеус родился на год с лишним раньше меня, ему исполнялось восемнадцать, и его ученичество подходило к концу. Я не видела его многие месяцы. Фебе Кюренбергерской было двадцать один или двадцать два. Если бы отец не выдал ее замуж в скорейшее время, стало бы слишком поздно. Когда священник упомянул обручение Маттеуса с Фебой во время объявления грядущих венчаний, я стояла на своем обычном месте за решеткой в задней части церкви, рядом с нищим, часто просившим милостыню на ступенях собора, – чтобы случайно не оказаться на скамье возле тех, кто мог меня узнать. Как только священник произнес «Маттеус, сын Генриха-портного», меня поразила сильнейшая головная боль, что со мной когда-либо случалась.

Я вцепилась в перила побелевшими пальцами. Нищий посмотрел мне в глаза.

– Свадьба, – выдохнул он. – Вот что погонит тебя прочь.

– Прочь? – прошептала я. – Куда же мне идти?

Тот не ответил.

Священник продолжал монотонно бубнить. Церковь вокруг меня поплыла. Меня замутило, будто телу хотелось отторгнуть то, что услышали уши. Успокойся, сказала я себе. Само собой, Маттеус женится на девице Кюренбергеров. Думаешь, ты могла как-то очаровать его своими нетопырьими глазками и ослепительным остроумием? Как он вообще должен был убеждать отца позволить ему жениться на тебе?

Я все же сумела достоять службу. А после увидела, как Маттеус уходит с Фебой; пшеничные косы у нее обвивали голову, будто корона. На ней было дорогое зеленое платье, облегавшее бедра. Ее женское начало гораздо очевиднее бросалось в глаза, чем мое. Никого доселе я не ненавидела так сильно.

Вернувшись домой из церкви, я до конца дня не могла есть. Не могла спать. Существует предельное число утрат, которые способен вынести один человек; я уже стерпела больше своей доли. Казалось несправедливым, что мир забрал и Маттеуса тоже. Боги словно проверяли меня, пытаясь узнать, каков же мой предел.

На следующее утро, изможденная, я вышла в сад за домом, чтобы попытаться примириться с произошедшим. Я собиралась посидеть на сломанной скамейке и помолиться. Надеялась, что снаружи среди растений, лозы и камней смогу успокоиться; но вместо этого меня преследовали мысли о матери. Сидя на этой скамейке, я вспоминала весенний денек, в который мы рыхлили землю под посадки, а семейство малиновок выбралось из гнезда, свитого в стене сада. Птицы слетали вниз, насвистывая и бормоча свои трельки, обшаривали разрытую почву в поисках червяков. Одна из них села на юбку к матушке, и та звонко рассмеялась.