Но именно так и случилось. Я ощутила притяжение. Душа покинула мою плоть.

Придя в себя, я поняла, что лежу на спине в слякоти, капюшон свалился у меня с лица. А мой обморок заметили сыновья скорняка.

– Тебе нельзя ходить по улицам, – усмехнулся младший, перегораживая переулок и складывая пальцы в такой же знак, как сестра мельника на площади. – Ты спустишь своего демона на кого-нибудь другого.

Я поднялась, чувствуя в животе бурлящий страх. Старший парень ухмыльнулся, пихая брата локтем и глядя на мой лиф. Я посмотрела вниз и увидела, что из-за прорехи на платье у меня обнажилась грудь, обнадеживающе подросшая. Я настолько погрузилась в свое горе, что даже не заметила собственного цветения. Я ощутила, что краснею, и прикрылась плащом.

Старший двинулся на меня, напрягая мышцы, как змея перед броском. Я метнулась в другую сторону, оттолкнув его младшего брата с дороги, так что тот поскользнулся и упал лицом в снег. Убегая из переулка, я успела заметить кровь, дивный красный бутон на снегу в том месте, где он ударился носом о камни.

В день Рождества отец сопровождал меня домой с церковной службы. Как только мы зашли в хижину и вымыли руки, я села за кухонный стол, чтобы нарезать все для ужина. Отец поначалу не заговаривал. Просто стоял у окна, наблюдая за мной, освещенный со спины зимним солнцем, от которого вокруг головы у него сиял слишком яркий ореол.

– Тебе скоро понадобится женская сорочка, – сказал он наконец, глядя, как я строгаю овощи. – Пора. Сколько тебе, шестнадцать?

Я смущенно кивнула.

Он выудил из кошелька несколько хольпфеннигов и выложил их на стол, потом достал из сумки мешочек с цукатами и опустил их рядом с монетами.

– Подумал, что надо купить чего-нибудь сладкого в честь Рождества.

Его внимательность меня удивила. Я заметила тени у него под глазами и уловила печаль в словах. Вся скорбь, таившаяся у меня внутри, теперь грозила выплеснуться наружу.

– Я так скучаю по матушке, – сказала я неожиданно. Голос у меня задрожал.

Отец вздохнул.

– Не отчаивайся, Хаэльвайс. Господу это неугодно.

– Прошло только три недели.

Он посмотрел на меня резким взглядом. Я отчаянно постаралась придумать безобидный предмет для разговора. Весь день за готовкой я мечтала о паломничестве в аббатство Хильдегарды.

– Что ты слышал о матушке Хильдегарде?

Отец с усмешкой покачал головой.

– Женщина? Возводит монастырь, исцеляет недуги, пишет священные книги? Не иначе как персонаж из любой сказки твоей матери.

– Я подумала, вдруг она может вылечить мои обмороки.

– Вполне, черт возьми, может. Говорят, что все остальное она умеет. Но Бинген очень далеко. Как тебе туда добираться?

У меня вырвался вздох. Не «как мне помочь тебе туда добраться», а «как бы ты сделала все сама».

– Это я еще продумываю.

Отец тоже вздохнул и пошел в чулан за лекарской кадильницей. Наполнил ее углем и порошком и поднес к огню. Когда он со стуком поставил ее на стол, из прорезанных крестов у нее по бокам потек знакомый душистый дымок.

– Что ты делаешь?

– Очищаю дом.

– От чего?

Отец нахмурился.

– От грехов твоей матери.

Я не поверила своим ушам. Неужели он винит матушку в ее болезни? Неужели думает, что Бог поразил ее за «грехи»? Я встряхнула головой, пытаясь выкинуть из ума эти мысли, но не смогла. Сердце переполнилось возмущением.

Отец смотрел в другую сторону, на дым, клубящийся над кадильницей и уходящий в отверстия под крышей.

Я подумала о том, как он обвинил в смерти матушки меня. Мне захотелось на него накричать.

– Пожалуйста, объясни мне, почему ты считаешь, будто я в ответе за недуг матери?

Он оторвал взгляд от дыма, явно витая мыслями где-то в другом месте. Через мгновение открыл рот, затем закрыл его, как будто в кои-то веки пытаясь взвесить свои слова.