Эти фрагменты больше не просто намекали на растерянность. Они кричали о страхе, о потере контроля, о приближающемся коллапсе. Они больше не резонировали с твоей тихой экзистенциальной тоской – они били по твоим самым базовым страхам: страху неизвестности, страху разрушения, страху быть наблюдаемым кем-то или чем-то враждебным. Они были крючками, цепляющими твое подсознание, заставляющими чувствовать угрозу там, где нет ничего, кроме слов на странице.

Ты читаешь это, и что ты чувствуешь сейчас? Раздражение усилилось? Превратилось в злость? Или, может быть, в тебе проснулся азарт исследователя, пытающегося разгадать шифр, которого не существует? Ты чувствуешь, как текст играет с тобой? Как он дергает за ниточки твоих ожиданий, твоих страхов, твоей потребности в смысле? Он обещает остроту – и дает тебе ощущение остроты, но не через сюжет, а через манипуляцию твоим восприятием. Он создает напряжение из ничего, заставляет твое сердце биться чаще в ожидании события, которое никогда не наступит.

Это похоже на просмотр фильма ужасов, где саспенс нагнетается музыкой, ракурсами камеры, тенями, но монстр так и не появляется. Напряжение есть, страх есть, но объект страха отсутствует. И от этого становится только хуже, потому что твое воображение само дорисовывает самые страшные картины в этой пустоте. Здесь происходит то же самое. Текст создает рамку, а твой собственный разум заполняет ее своими самыми глубокими тревогами.

Внезапно. Тишина. Абсолютная. Даже вибрации прекратились. Даже темные вспышки исчезли. Даже тяга ослабла. Все замерло. Но это не было возвращением к прежнему спокойствию. Нет. Это была тишина иного рода. Звенящая, напряженная, как затишье в самом центре урагана. Тишина, которая кажется громче любого крикаТишина. Та самая, звенящая, из конца предыдущего… неважно чего. Она не взорвалась. Она не сменилась бурей. Она просто… скисла. Представь молоко, оставленное на солнце. Не протухло, не испарилось, а именно скисло – превратилось в нечто иное, тягучее, с неприятным, еле уловимым запахом несуществующего разложения. Сама тишина стала плотной, осязаемой, но не как вата, а как застывший, прогорклый жир. Дышать (если бы было чем и кому дышать) стало не просто трудно – сама мысль о вдохе вызывала тошноту.

И тут же, одновременно с этой вязкой тишиной, возникло ощущение… расслоения. Не пространства – оно все еще было (или не было) единым целым, без швов и границ. Расслаивалось само восприятие. Как будто ты смотришь на мир одновременно через несколько грязных, искажающих стекол, и каждое показывает свою, несовместимую с другими картинку. Одно стекло передавало ощущение ледяного холода, пронизывающего до несуществующих костей. Другое – обжигающий жар, плавящий сами основы небытия. Третье – вибрацию, но не ту, что была раньше, а рваную, аритмичную, похожую на работу умирающего механизма, который вот-вот разлетится на части. Четвертое – абсолютную неподвижность, замороженность во времени и вне времени.

Все эти ощущения существовали одновременно, в одной точке (если тут были точки), не смешиваясь, но и не разделяясь. Они накладывались друг на друга, создавая невыносимую какофонию чувств, лишенную всякой логики. Это было похоже на попытку слушать десять разных радиостанций одновременно – не шум, а именно хаос отдельных, несвязанных сигналов, сводящий с ума своей бессвязностью.

Комки и узлы плотности, о которых шла речь, не исчезли, но и не остались прежними. Они начали… мигрировать. Бесцельно, хаотично. То сжимаясь в невообразимо плотные точки, грозящие коллапсом в ничто (или из ничего?), то вдруг распадаясь на мириады острых, колючих фрагментов пустоты, которые носились вокруг, царапая само ощущение бытия. Представь себе рой невидимых пчел, состоящих из чистого отсутствия, жалящих без боли, но оставляющих после себя чувство глубокой, необъяснимой неправильности.