Веселящиеся люди раздражали его. Сначала Вальдерас, ведо́мый странным желанием усилить горечь своего одиночества, наблюдал за компаниями друзей, знакомыми и незнакомыми, за семьями, за влюбленными. Все они были друг с другом и друг у друга, и только он – один, никому не нужный и всеми забытый именно тогда, когда так хотелось разделить радость праздника с другими людьми.

А ведь он бы мог быть среди них, если б родители не отказались от него. Может, Нартор прав? Может, мать сошлась с демонами Запределья – и родила сына с белой, как асфалийская соль, кожей? Может, оставляя его в лесу, она скрывала свой позор, потому что его рождение обрекало ее на невыносимую жизнь или мучительную смерть?

Противоречивые чувства: обида на мать, вина перед ней, жалость к себе – целый рой жалил его, и Вальдерас был беззащитен перед ним, как бык перед оводом. Он и не заметил, как перешел сначала на быстрый шаг, а потом на бег. Юноша мчался, не разбирая дороги, по городским улицам, украшенным гирляндами последних пионов этого года, добежал до торговых ворот и, провожаемый удивленными взглядами стражников, скрылся в орешнике Пристенной рощи.

Остановился он только у Капища Покровителей Земли и Воды. Служители завершили ритуалы утром. Было безлюдно: жители Сариссы и окрестных поселений искали развлечений в городе. Вечерний воздух холодил разгоряченную кожу.

Мечом он начертал на земле одну из рун Шести, почти не осознавая зачем. Закончив, завороженно в нее всмотрелся: его чувства как будто обретали некое единство, как разрозненные крупицы руды в тигле плавильщика. Вальдерас стер одну черту, потом еще одну, потом третью… По мере того как он их стирал, чувства сплавлялись и поднимались снизу живота к горлу, как рвота. Он лихорадочно стирал все ненужное, не понимая, какая сила водит его рукой. Наконец, когда лишних черт не осталось, а тошнота стала уже невыносимой, Вальдерас, вложив ее в глотку и не отрывая ни взгляда, ни мысли от руны, выхаркнул:

– Таф!

Он не знал, почему «таф», а не другое слово. Не знал, почему в лицо полетели комья земли, а на месте руны появилась яма. В тот момент это было даже неважно. Важно было, что боль ушла: ее и прочие чувства растворила благословенная опустошенность, и он заснул прямо в орешнике.

Вальдерасу исполнилось семнадцать, а Нартору – двадцать, и враги решили сойтись в последней драке, чтобы свести счеты. Весть разнеслась среди сверстников, как пожар, ее обсуждали, делали ставки и с нетерпением ждали ночи последней схватки.

Рагдар и Бальвир ожидали Вальдераса на полюбившейся им тренировочной площадке.

– Извините, опоздал. – Вальдерас запыхался от быстрой ходьбы. – Хочу кое-что показать.

Он повесил одному из манекенов на шею пустую глиняную бутыль. Потом отошел и, направив левую ладонь на манекен, выкрикнул на выдохе:

– Таф!

Бутыль разлетелась на мелкие осколки. Рагдар и Бальвир испуганно переглянулись.

– Как? – выдохнули они одновременно.

Вальдерас торжествующе продемонстрировал ладонь. На ней сажей была начертана руна, состоявшая всего лишь из трех черт.

– Что это? – оторопел Бальвир.

– Руна Таф. Я был прав! Руны правят дхармами!

– Как мало черт… Это совсем не руна Атальпас!

– Повтори! – потребовал Рагдар.

Вальдерас направил ладонь на голову манекена.

– Таф! – Удар невидимой силы оказался еще сильнее, чем предыдущий, и манекену с треском снесло голову.

Оба друга потеряли дар речи. Вальдерас же устало опустился на землю.

– Выматывает, – пояснил он. – И жрать очень хочется.

Друзья заговорили наперебой – слов было много, но всех их не хватало, чтобы выразить удивление, неверие, восторг, восхищение и страх. Когда первые чувства улеглись, Бальвир сказал: