Когда строители лет пять назад копали яму возле присоборного туалета, они выдернули экскаватором из недр Кнайпхофа восемь лиственных свай. Вечером их вывезли на свалку, а одну Володя Тыквенный загодя припрятал возле своей беседки с далекоидущими хозяйственными целями. И всё лето его друзья-художники собирались и закусывали возле беседки, прикинувшейся жёлтым строительным вагончиком, рассматривали сваю, качали головами и испытывали на прочность хозяйственные намерения Володи, говоря эпическим языком:
– Зачем тебе столь грязная и сырая свая? Дерево у неё не деловое (Володя, меж нами говоря, был рукастым деревянщиком, мастерил из дерев всякую удивительную всячь), ты даже не сможешь её никуда применить, она уже почти окаменела, смотри!
Володя смотрел, курил, кряхтел. А в конце лета, когда свая подсохла и треснула по волокну, обнажив серое непригодное для деловых отношений нутро, – в конце лета Володя Тыквенный сдался.
– Ладно! – сказал он, решительно бычкуя цыгарку, которая тлела почти всё лето на протяжении последних двух абзацев. – Мне вся такая дура не нужна, хватит и маленького кусочка!
Ещё два вечера друзья-художники обсуждали, кому какой кусок достанется и что он будет с ним делать в полутьме своей мастерской сообразно твёрдости характера и художественным наклонностям. Одну долю застолбил Сахей-Сан, другую Колай, третью и четвёртую мысленно забрали себе Борман и Володя Колокольный.
Про твёрдость характера я упомянул не зря, так как пилил эту сваю Володя две недели.
Сначала он сломал об неё старую бензопилу «Дружба».
Затем он сломал об неё новую бензопилу «Дружба», купленную взамен старой.
Затем он порвал об эту трёхметровую сваю две цепи немецкой бензопилы «Штихл», которая сама выжила, а цепи – нет. Распил вызвал нездоровый экскурсионный поток во двор дома Володи Тыквенного: под видом Срочных Важных Дел к Володе приезжали друзья и наблюдали встречу мототехники и морёного дерева, разбавляя происходящее историями типа «А вот мой тесть однажды за вечер напилил сарай дров. Правда, дрова были современные…».
Затем из Германии была привезена супертвёрдая суперцепь; либо Конрад Карлович обнаружил в манускрипте Вельвеция волшебное расклятие, – древняя лиственница сдалась.
…с тех пор у меня в кабинете хранится наконечник сваи, заточенный в неведомом 15-м веке однобоким плотницким топором. И когда я на него смотрю, то точно знаю, почему на Кнайпхофе могут быть русалки, водяные, коты, собаки, медведи, зайцы, соколы, муравьи, вороны и иные слагаемые сводного ансамбля острова Кнайпхоф, – и не может быть никаких кротов.
Да и бобров тоже – никаких.
М`ихель, Саган и Гросс-морковь
1
Все разговоры о том, что Михель лежит во рву башни Врангеля суть глупость и ерунда. Нигде он там не лежит, а если и лежит, то слишком хорошо прячется.
Да, он здесь был: стоял на постаментике на гребне разделительной стены, которая наверняка имеет какое-нибудь французское название в науке фортификации. Постаментик остался, а Михель – нет. Легендарная традиция сдала его в металлолом; апокрифы перенесли его на дачу какого-то генерала, и лишь тень его по-прежнему лежит во рву, глядя сквозь воды и палые листья на прежнее место прописки, на нас, гадающих по памятным теням, и молчит. И этим различается от русского народного хоррора «Сестрица Алёнушка и братец Иванушка», в котором Алёнушка, лёжа в проточной воде с закрытыми глазами говорит козлёночку-Ивану:
– Ой-да-из-за синей воды, да за речною травы, я гляжу на тебя, сиротинушка… – а козлёночек плачет да мекает, лишённый речи… горестная сказка. Говорит что-то Михель из воды, но магия поверхностного натяжения не пускает его слова наружу; никто его не слышит, не придёт проведать, слова ответного не скажет.