Но Слава был неумолим, со взлохмаченными русыми вихрами, красный то ли от злости, то ли от сдерживаемого гнева, он огрызнулся, махнув рукой:

– Всё враньё! Враньё! Ли… ты… ты всё врёшь! Ты… потому что… Потому что, когда любишь, хочешь принадлежать полностью! Как я хочу быть полностью твоим.

– Я твоя, что за сомнения? – чуть не плача, проговорила я.

– Я противен тебе?

– Что?!

– Ты даже трогать меня не хочешь! – прокричал Слава.

Мне хотелось выкрикнуть: «Зато ты беспрестанно меня трогаешь! У меня уже всё болит от этого!», мне и правда надоело останавливать его настойчивые руки и пальцы, которые неизменно пытались проникнуть туда, куда мне вовсе не хотелось их впускать, даже, когда я испытывала сладостное, по-настоящему, волнение от его поцелуев и объятий, но, когда он становился слишком настойчивым, я пугалась, цепенея. И да, я предпочитала не касаться его члена, чего ему так хотелось, потому что он слишком распалялся от этого и становился неудержимым, это пугало меня. Но я понимала, что не смогу объяснить всё, что чувствую, я самой себе не могла этого объяснить. Я хотела бы всё позволить Славе, всё, чего он так хотел, и это, наверное, было правильно, но мне было страшно переступить этот рубеж, эту невидимую, но ощутимую грань. Меня это пугало может быть, потому что я просто ещё не созрела до того, до чего созрел он. И почему он не хотел понять этого и сердился?! Почему, Слава?! Ты всегда так хорошо понимал меня…

Мне стало так горько и обидно, что я заплакала и воскликнула:

– Как ты можешь так говорить?.. Это ты меня не любишь, если настаиваешь!

Слава, взлохмаченный, красногубый, побледнел, выпрямляясь. А я выскочила из комнаты, и бросилась бежать, сама не знаю куда, чтобы где-то выплакать свои жгучие слёзы. Меня вынесло на крыльцо, где я врезалась в живот и грудь поднимавшемуся по ступеням Всеволоду, племяннику Аглаи или, как все называли бабушку Славы и номинально мою, Агнессы. Я называла её бабушкой только вслух, а про себя исключительно по имени. Вот и Всеволод приехал со своей матерью, сестрой Агнессы, они приезжали время от времени сюда и никогда я не удостоилась внимания этого холёного красавца, впрочем, он был такой высокомерный и противный, что я вовсе и не хотела, чтобы он принимал меня как свою родственницу, и всё же это задевало, потому что я ведь была его родственницей, а он смотрел всегда сквозь или поверх меня. А сейчас он остановился, отстранив меня за плечи и посмотрел мне в лицо.

– Куда это разлетелась? А? Это ты, Ли? Я не узнал тебя. Плачешь что ли? – удивительное происшествие, он сказал мне несколько слов, и рассматривал меня. Это было впервые, не смотрел и не говорил со мной никогда, словно меня не существовало.

Но ничьё внимание мне сейчас было не нужно и ранило меня ещё сильнее, поэтому я вырвалась из его рук, даже, кажется, ударив его по рукам, и бросилась бежать дальше, в сад. Только там, окруженная деревьями и цветущими шиповниками, я брякнулась на задницу и позволила себе рыдать в голос. Тут никто бы меня не услышал и я могла вдоволь плакать, а потом лежать, глядя в небо сквозь опухшие веки. Я бы даже уснула так, но ко мне подошёл Серафим.

– Нет-нет, маленькая Ли, вставай, нельзя так долго лежать на земле, даже на Юге не стоило было, а тут у нас, на Севере, тем более. Вставай, ты простынешь.

Он наклонился и протянул мне руки. Ничего не оставалось, как протянуть ему свои. Я поднялась, оправляя своё платье, сейчас, летом, оно было из белого шитья с воланами.

– Ты испачкалась, Ли, – сказал Серафим, отряхивая меня. – Нельзя в белом валяться на траве.