Я позволил себе коснуться её руки.

– Вы самая полноценная из всей вашей семьи, – сказал я.

Ева только улыбнулась, прикрывая свои прекрасные прозрачные глаза, полные тепла и света, как нежная голубая лагуна.

– Моя мать не так зла и не так холодна, как все считают, – тихо проговорила Ева, выдыхая.

И это были последние слова, которые я слышал от неё, потому что я вышел из палаты, в неё вошёл муж Евы, тот самый, которого ни во грош не ставила его тёща, но который притом был любящим мужем Еве, и нежным отцом их детям. Да, получалось, что этим двоим мало было дано для счастья, даже времени, но у них было то, чего не достаёт многим, очень многим парам, проводящим рядом всю жизнь, настоящая близость и нежность. Нет, правда, я не мастер наблюдать за людьми, но такой пары, как эти двое я ни разу не наблюдал. Я не люблю слова «любовь», потому что я его не понимаю, не знаю, не осознаю его значения, но, когда я смотрел на этих двоих, в моей голове возникало именно это слово «любовь». Так вот, я оставил их вдвоём, еще не предполагая, что больше не увижу Еву живой…

Я смотрела на кусты шиповника, которые окружали дом с этой стороны, их прорезали несколько дорожек, ведущих дальше, в парк, где были пруды и фонтаны. Один из них я слышала. Его не было видно сейчас отсюда, но шелест воды, падающей в бассейн, куда мы со Славой любили украдкой нырять в жару, я отсюда прекрасно слышала. Закрыв глаза, я представила сверкающие струи воды, похожие на подвески в украшениях Агнессы, бабушки Славы. Я знала, что мы с ним не брат и сестра, я услышала как она говорила об этом Еве, которую до того вечера я считала нашей матерью.

Я не нарочно подслушивала, но дети часто забираются туда, где никто не предполагает их искать и видят и слышат то, что совсем не предназначено для их ушей.

– Мама, я не хочу, чтобы Ли снова подвергали этим болезненным процедурам. Ты же видишь, мне не помогает. Не в этот раз, – негромко сказала моя мама своим мягким голосом, от которого у меня всегда всё согревалось внутри. Так было только ещё от голоса Славы, но он мой брат, так я считала до этой минуты.

– Мне плевать на Ли, она мне никто, не моя кровь, навязанный приёмыш. Ты моя дочь, а она всего лишь искусственно сделанная кукла. И если есть хоть малейший шанс на то, что ты выздоровеешь… Хоть один из нескольких миллионов. Я воспользуюсь им.

Мама, которая, оказывается, вовсе не была мне мамой, начала было горячо спорить, но бабушка, а теперь, оказывается, совсем и не бабушка, рассердилась и велела ей прекратить «нюни».

А я, не в силах сдержаться, тут же бросилась к моему брату Всеславу, которого только мне было позволено называть Славой, и, рыдая, рассказала о том, что услышала.

Слава сначала просто молча обнимал меня, растеряно и неловко, очевидно, ничего не понимая из моих бессвязных речей, перемешанных с рыданиями, а после, дождавшись, пока я отплачусь, и станет тихо, сказал вполне удовлетворённо:

– Ну и вот хорошо. Значит, будешь моей невестой, а то на ком мне жениться? – и сцепил свои пальцы, обнимая меня, будто закрыл в замок.

От его слов, наполненных такой уверенностью и спокойствием, и я сразу почувствовала себя тоже спокойной и умиротворенной даже. Мама и Слава были моими самыми близкими людьми. Даже сначала Слава, а потом мама и папа. И если после того, что мы узнали, он не стал считать меня чужой и лишней, то мне нечего бояться и переживать. Я выдохнула, переставая плакать и обняла его тоже. Слава прижался щекой к моей голове, выдыхая.

Но испытания на этом, оказывается, только начались. Боли в этот раз оказалось намного больше, терпеть пришлось и не плакать, потому что дядя Афанасий очень огорчался из-за этого. А маме притом лучше не становилось. По ночам Слава приходил ко мне в спальню, и мы сидели, прижавшись плечо к плечу, прижав спины к тёплому боку печи, и разговаривали тихо-тихо, не позволяя друг другу плакать, потому что оба чувствовали, что наша мама умирает, и мы ничего не можем изменить в этом. Слава не спрашивал, что там делают со мной в клинике дяди Афанасия, но, когда его не пустили ко мне, сказав, что я больна, устроил целое побоище у двери, но вошёл. У него было такое напуганное лицо при этом, что я собрала все силы, чтобы не показать ему, как мне плохо. Он и так страдал из-за мамы, и пугать его тем, что я тоже больна, я не хотела. Поэтому я слезла с постели и мы с ним сидели на полу, листая красивые старинные книжки с удивительными картинками. Мне было так больно, что застилало ум от этой боли, а может быть, от лихорадки, которая к ночи стала очень сильной, но я не показывала и виду, чувствуя его обеспокоенные взгляды…