– Поглядели? Клади на место.

Братья молчали, ждали объяснений. Отец продолжал загадывать загадки.

– Берите топоры, валите сухостой потолще, пилите на трёх- и двухметровые концы. На том месте, где Анкудин брал породу, поставьте сруб на шесть венцов. В серёдку поплотнее накидайте валежника. Да сухого, чтоб как порох горел. Из лодки принесите канистру с бензином, поставьте рядом. Постарайтесь, сынки. До ночи надо успеть. Потом расскажу вам, что к чему. Пойду прилягу, сил нет.

Они разошлись в разные стороны. Отец направился к пологу, натянутому над охапками свежего лапника. Сыновья зашли подальше в тайгу и застучали топорами. Потом зазвенела пила и уже не смолкала до самого вечера.

Мирон повесил над костром ведро с водой, подбросил сушняку. Пока искал в пожитках свой узелок с бельём, раздевался, вода нагрелась. Будто со стороны он видел своё измождённое тело, радовался, что никто не видит его унизительной беспомощности, не жалеет и не сочувствует. Он всю жизнь не выносил ни слёз, ни соплей. Себя не жалел и к другим жалости не знал.

Мочил полотенце в воде, обтирался с головы до ног. Остатки воды вылил себе на голову. Вспомнил, как матушка маленького мыла его в корыте, скупывала и приговаривала:

– С гуся вода, с Мирошеньки худоба.

Надел чистое бельё, новую рубашку, неношеные брюки. Снятое вместе с полотенцем свернул в тугой узел, положил в изголовье и лёг. Только теперь Мирон почувствовал, как устал, как мало у него осталось сил. Настолько мало, что уже рискует не дожить до назначенного часа, оставить задуманное незавершённым. Надо было выходить в тайгу дня на два пораньше. Запас, хоть продуктов, хоть времени, никогда не мешает.

Он лежал лицом к ручью, к сопке, к мысочку, где сыновья споро ставили сруб. Они уже заканчивали, закладывали в середину сушняк. Пришли усталые, молча сели.

Мирону хотелось знать, догадываются сыновья, что он задумал, или нет. Если догадываются, то худо, могут помешать. Надо им глаза в сторону отвести, для начала сказать истинную правду.

– Жизнь моя кончилась. Ни о чём не жалею. Жил вольно, как сам хотел. Сейчас хочу одного – после смерти остаться в тайге. И останусь. Вы это, сынки, запомните и волю мою исполните.

Солнце село, ярче вспыхнул костёр. Где-то неподалёку с неба упали трубные клики гусиного клина. Перелёт. Усталые птицы хотели опуститься на воду, но костёр их спугнул, и они потянули дальше.

– Лосиный отстой на сопке, заломаная листвяга на том берегу, сруб, что вы поставили, на прямой линии, – еле слышно продолжал Мирон. – По ней залегает жила. От сруба на полсотни шагов в воду выход самородного золота. В банке оттуда. Самое богатое место. Я построил плотину и затопил его, чтоб чужой глаз не зацепился. Золото ваше.

Братья слушали отца и будто плыли в хмельном тумане. Обоих с головой заливала радость. Они отворачивались, прятали глаза, чтоб не выдать кощунство радости у ложа умирающего. Отец не замечал состояния сыновей, продолжал их наставлять.

– Золото с собой не берите. Если брать, то сразу всё, чтоб никому не досталось. Начнёте мыть, не останавливайтесь, пока не отработаете жилу. Или не начинайте вовсе. Придут другие времена, вы своё возьмёте. Не украдкой, открыто. Только не торопитесь, золото надо брать без суеты, иначе себя погубите. И вот что ещё.

Мирон оживился. Сыновьям почудилась в его голосе лукавинка.

– Золотишко удобнее носить и хранить в слитках. Завтра я вам отолью один. Дров вы запасли. Знатная получится плавка.

Стемнело. Звёзды мерцали ярко, холодно, обещали на завтра погожий день и заморозок под утро.

Несмотря на пережитые волнения, аппетит у братьев не пропал. Они сварили кулеш, щедро приправили его салом, луком. Первым делом попытались накормить отца.