Расположение Поречья на высоком левом берегу Клязьмы, которая к тому же и сама – левый приток Оки, принималось когда-то жителями Поречья не как исключение из общего правила, связанного с вращением Земли, а как знак того, что советская жизнь с ее левой закваской соответствует природному закону. Перемены казались немыслимыми, потому что противоречили уже самой сути граждан, их беспомощному и зависимому состоянию. Задорные песни заменили движение времени, которое бежало где-то вдалеке от тяжелых русских деревень, и когда в девяностых непонятная московская буча докатилась сюда новыми словами, новыми законами и новой свободой, унизив и высмеяв прежние лозунги и прежнюю гордость, – оказалось, что, кроме как в песнях, не осталось ни общинной народной закваски, ни верности идеям, ни верности земле. Старая жизнь рассыпалась, как рассыпается с ходу наскочивший на валун изношенный трактор: от удара в брюхо выпадает двигатель, разлетаются по земле рычаги, болты и резинки, и только два стертых колеса еще вихляются по сторонам пыльной деревенской дороги. На сыром морозце да на весеннем солнышке усталое железо осыпается ржавой пылью, и скоро нельзя даже поверить, что эта жалкая кучка могла когда-то рычать и двигаться.

Новая сельская реальность породила новые надежды на благосостояние, связанные прежде всего с предстоящим дележом земли. Дележ этот шел долго и конфликтно, со страшным криком ветеранов на общественных собраниях и руганью в семьях, с обманами, сговором и разочарованиями, разрушавшими прежние людские отношения, а спустя два-три года стало ясно, что благосостояния от собственного куска земли в несколько гектаров возникнуть не может. Оказалось, что, кроме земель вокруг городов, бесконечная русская земля стоит недорого, да еще пойди найди желающего ее купить, чтобы потом убиваться на этой земле. Фермерское хозяйство, которое попробовали организовать особо самоуверенные, потребовало такого труда, квалификации и терпения, каких давно уже в этих нечерноземных краях не водилось. И скоро прежняя советская беззаботность и безалаберность, равенство в нищете и утренний песенный задор громкоговорителя снова показались счастливыми, имеющими уникальный человеческий смысл и даже истинно соответствующими глубинной народной природе. Но, увы, увы, невозможно вернуть время, такое милое и обаятельное, хоть и проведенное в детской колонии…

Ждали, что Никитины приедут сразу после встречи Нового года, может быть, даже к вечеру первого января. Второго-третьего на зимние каникулы в Поречье приехало несколько семей с детьми, но не Никитины. Сергей и Светлана продолжали ждать, а Женя решила, что они не приедут вовсе, думала, что из-за Маши, которая проявляла к ней летом большую симпатию, что-то типа обожания. Вернее, не из-за Маши, а из-за нее, ставшей теперь неподходящим образцом. Но дело было не только в этом. Весь прошлый год Никитину приходилось не столько жить с семьей в Москве, сколько заниматься развитием бизнеса в ближних губерниях, в которых он хотел поставить его на крепкие стальные ноги. В Смоленск, Тверь, Курск и Брянск приходилось ездить часто и каждый раз на несколько дней, чтобы встречаться не только днем в кабинетах, но и вечером в ресторанах с местными чиновниками. К тому же еще год назад он выбрал место для поместья и сразу же начал строительство дома с хозяйством и садом на большом участке, на холме, с которого видны были местные просторы и две извилистые речушки.

К этой осени стало понятно, что проект их семейного переселения в свое хозяйство отменяется. Без Татьяниного согласия все это было невозможно, а согласия ее не было. Отношения их менялись и уже не были теми прежними, памятными и трепетными. Ее бизнес все больше приспосабливался к чиновно-государственной машине и специфическим нуждам госпредприятий. Татьянины доходы догнали его прибыли, ее известность и занятость мало что оставляли семье: специфический общественный темперамент поглощал всякий другой. Чиновные серьезные люди, ласково глядя оловянными глазами, уже спрашивали: Татьяна Ивановна, что-то мы вас не видим, вы где? Вы с кем? Присоединяйтесь, мы поддержим. Имелось в виду, что ей пора вступать в «Единую Россию». Никитина просто трясло от этой перспективы. Людей этих, умных и ловких, но двуличных и тошнотворных, он знал давно и сторонился всячески, часто себе в ущерб. Но она вступила, и ее активность логично должна была теперь привести ее в депутаты Госдумы. Среди российского человеческого болота энергия и служба этих, пусть продажных и стремящихся исключительно к личной выгоде, людей казались ей спасительными для страны. «Где взять других? – спрашивала она. – Если я хочу приносить пользу, нужно быть рядом с этими людьми». Успешная, с ясным взглядом, обаятельная женщина со связями и финансовыми возможностями, да еще возглавляющая общественную организацию, защищающую права детей и детства, – она становилась заметной фигурой и уже начала появляться на телеэкранах поблизости от вторых, а иногда даже и первых лиц государства. У нее теперь тоже была большая машина, ей нравилось ездить на джипе, много зарабатывать и становиться частью механизма, действующего в государстве. Никитину же казалось, что она стала по-другому разговаривать, по-другому думать, что какую-то показную и одновременно осмотрительную атмосферу она приносит в семью и даже в их интимные отношения.