Кляпа сорвалась:

– Валя. Это не кружка сочувствия. Это чёртова чаша капитуляции! Сейчас ты скажешь ему, что он «тебе близок». Потом – «я давно никому так не доверяла». И всё. Скатишься. Мы ж не «Три сестры». У нас здесь миссия, а не психодрама.

Валентина продолжала смотреть на него. Спокойно. Почти мягко.

– Может, и предложу. Ужин. Или мусор вместе вынесем. Он ведь не такой тупой, как кажется, – сказала она.

Паша улыбнулся в ответ – и в этой улыбке было всё: и благодарность, и тишина, и то самое «не страшно». И Валентине вдруг стало сложно. Слишком сложно. Потому что такого взгляда у неё не было давно. Или не было никогда.

Свет в спальне горел тускло, как будто и сам чувствовал неловкость происходящего. Торшер в углу дрожал от сквозняка или от предчувствия своей судьбы. На тумбочке лежала упаковка салфеток, несколько конфет в фольге и провод от зарядки, спутавшийся с какой—то резинкой для волос. На кровати – простынь с героями комиксов, которые явно не давали согласия на участие в этом мероприятии.

Паша, довольный, как человек, которому наконец—то выдали премию за стаж, уже разулся, отбросил носки под кровать и лёг на бок, глядя на Валентину с неподдельным, добродушным любопытством. Как будто ожидал, что она вот—вот достанет фокусную шляпу, откуда появится сценарий их ночи.

А Валентина стояла, как солдат накануне несанкционированного прыжка с крыши. Дрожащими руками она стянула кофту, осталась в майке, тут же подумала, что зря, натянула её обратно – майка зацепилась за бра, который, в свою очередь, пытался сбежать в неизвестность. В голове гремело:

– Дыши. Не думай. Не падай.

Кляпа заговорила с интонацией главного инструктора по позорному выживанию:

– Выгни спину. Не так. Ты сейчас не соблазняешь – ты изображаешь парализованного лебедя на суше. Поясницу! Локти! Не щурься, ты же не на допросе у светильника.

Паша, тем временем, радостно откинул плед, раскинул руки и с доброй простотой сказал:

– Устраивайся. Здесь никто не кусается. Только если очень попросить.

Валентина пыталась залезть на кровать грациозно, но нога соскользнула, пятка угодила в гантель, гантель отскочила, ударила в ножку стула. Стул вздрогнул, не выдержал и начал наклоняться в сторону торшера, который, предчувствуя падение, начал мигать лампочкой. Атмосфера стала походить на дискотеку для пенсионеров в подвале заброшенного ЖЭКа.

Кляпа вопила:

– Только не тронь свет! Свет – это всё, что ещё держит иллюзию цивилизованности! Не дергайся, не дыши, не думай! Ты должна быть соблазнительной, а не как в мультфильме «Чип и Дейл спешат на помощь»!

Но Валентина уже опрокинулась на матрас, соскользнув по простыне, словно по льду. Паша, напротив, выглядел очарованным. Он встретил её как счастливый турист, который не ожидал, но получил апгрейд номера. Улыбка – добрая, широкая, как у дяди, подарившего племяннице пластилин.

Она попыталась выгнуться. Кляпа скомандовала: «Бёдра!» – Валентина дёрнула таз. «Грудь!» – и дёрнулась вверх. «Улыбнись!» – получилось что—то между судорогой и рекламой зубной пасты. Паша, не замечая нелепости, положил руку ей на плечо, наклонился и сказал:

– Знаешь… я чувствую себя… ну, как будто это впервые. В хорошем смысле. По—честному. Без понтов. Просто ты и я.

Валентина вдруг поняла: он правда счастлив. Не из—за формы её носков или изгиба спины. А потому что она здесь. С ним. В этом странном, пыльном, но искреннем пространстве. От этого внутри чуть потеплело. И в то же время захотелось выть.

Она закрыла глаза. Сосредоточилась. Вдох. Выдох. Потянулась к нему – и локтем задела торшер. Тот вздрогнул. Начал мигать, словно пытался отправить сообщение в морзянке. «Уходите!», – возможно, думал он. Или «SOS».