Но вот закончился сеанс, и все потянулись к выходу. А на улице шел дождь, успевший превратить дорожку к дому в вязкую глину. Как назло, никого из взрослых по пути не оказалось, и мне пришлось добираться одному. Мимо проклятой бани. Я шел будто с барабаном в груди: сердце от страха так стучало, что отдавалось в ушах! Однако это не помешало мне подобрать у забора кусок кирпича.

…За обломками чернеющей бани кто-то тяжело вздохнул и явственно кашлянул. С отчаянным криком «ура!» я помчался прямо на нее – и, что есть силы, – метнул в зияющую дыру кирпич! Раздался нечеловеческий дикий крик. И стая ворон с громким карканьем вылетела из пустоты. Как я добрался до дома, – не помню. Под утро к нам зашла соседка – тетя Дуся. И с порога сокрушенно заявила: «Васю-то моего вчера чуть не убили, голову проломили. Угораздило его в дурном месте нужду справлять»…

… Соседский Вася по пьяной лавочке через десяток лет угорит в собственной бане».

… «Настя, где тебя носит?!», – послышалось возле купе. Проводница всполошилась, испуганно заморгала длинными ресницами: «Это начальник поезда, Егор Сергеич!». Она не успела даже встать, как дверь купе резко открыли – и при солнечном свете, отражающимся от окна, на пороге предстал перед всеми низенький, гладко выбритый дяденька в форменном темно-синем костюме, с фуражкой в руках. «Опять ты байки с пассажирами травишь», – устало протянул он, – ей богу, спасу от тебя нет». И уже потом Егор Сергеевич извинился перед пассажирами за свое вторжение. Настя было рванулась бежать, но ее остановил: «Подожди, стрекоза! Заскочи-ка в купе, что рядом с вами, и разберись. Там какая-то поэтесса скандал устроила: тошно ей, видите ли, среди пьяных мужиков ехать». Потом неожиданно обернулся к сидящим в купе: «Граждане! Может, пустите ее к себе на несколько часов, пусть отдохнет здесь бедная, люди вы, я гляжу, порядочные, мирные…».

…Она появилась в купе так, будто собиралась занять все свободные места. Высокая дородная женщина в длинном цветастом платье, едва не подметающем пол, в нарядной шляпке прошла вперед и удивительно аккуратно, плавно присела у окна. Потом обвела всех черными глазами и басом произнесла: «А теперь, здравствуйте, мои новые друзья! Иоланта, поэтесса, прошу любить и жаловать!». На роль бедной женщины, как представлял ее до этого Егор Сергеич, она явно не подходила. В купе наступило тягостное молчание: все успели ей только кивнуть на приветствие и робко застыли. Иоланта неожиданно весело расхохоталась и по-свойски ткнула пухлым локтем в соседку: «Чего, девонька, притихла? Не бойся, стихов читать не буду! Я теперь на прозу перехожу». «Эй, красавчик, а ну-ка, сбегай за чайком, – дернула она худенького парнишку так, что он едва не слетел с верхней полки, – удружи дамам. А я не пустая пришла, с угощением». И поэтесса вытащила из пакета коробку конфет, положила на стол…

…В купе стало тесно, но уютно и как-то по-домашнему. Казалось, что бас Иоланты перебивает стук колес поезда и бешеный свист ветра за окном, предвещающий пургу. Уже вечерело. Иоланта достала из кармана необъятного цветастого платья изящную в кожаном переплете записную книжку: «А что, дорогие мои, не почитать ли мне вам прозу собственного творчества?», – и она окинула пытливым взором попутчиков. Девушки чуть ли не в унисон спросили: «Страшную?». Иоланта рассмеялась: «Не без этого! Ну так слушайте и внимайте своими чуткими ушами…»

«…Сидоров широко развел руками: «Красотища-то какая! Есть, где развернуться!». Он еще раз окинул горящим взором огромное поле, поросшее высокой травой вперемежку с одинокими молоденькими деревцами, не по возрасту раскидистыми, с густой листвой. Да, душа радовалась, что тендер выиграл именно он – Сидоров! Когда-то последний ученик, шалопай и бездельник, а ныне – уважаемый бизнесмен. Он уже представлял, как это бывшее городское кладбище, всеми запущенное и всеми давно забытое, превратится в современный жилой микрорайон.