Не может быть, чтобы я умерла, не может этого быть. Уже приехали спасатели, наверняка скорая, и медицина развита достаточно, чтобы меня спасти. Не таких спасали.

А человек, который шел за мной, казался Хароном. Кто шел впереди и показывал мне дорогу, я была без понятия, он был неважен.

— Не бойтесь, Софья Ильинична, — негромко напомнил о себе Харон. Я не знала даже, как его звали. — За вами присмотрят. Вы нам нужны.

Да я избранная. Спаситель мира. Но в отличие от героев я хочу спасти только себя, мир — так, по ходу, если получится. Он мне все равно спасибо не скажет, лишь будет требовать еще и еще.

— Как вас зовут? — морщась, спросила я — мне стало зябко, туман лизал лицо, и меня подмывало остановиться и утереться.

— Георгий Станиславович.

— Я имела в виду — кто вы.

— Полковник жандармерии Ветлицкий.

Серьезно. Моя персона, выходит, значима, раз прислали такую птицу. Человек, идущий впереди, распахнул дверь, и я запнулась на пороге.

Снег. За стенами тюрьмы лежал снег, какой я не видела лет тридцать. В далеком детстве зима была иной — резкой, колючей, снежной, нередко солнечной, а последние годы снег ложился хорошо если в декабре и после не таял, и в центре города можно было увидеть забытый коммунальщиками белый осевший островок. В детстве сугробы были мне по пояс… или я была маленькой. В детстве все было больше и удивительней.

Фонари бросали слабые отсветы, один покачивался и скрипел, но ветер был несильный и не валил снег, зима будто застыла, сковав землю. Я сделала шаг, утерла заслезившиеся глаза.

— Фома, экипаж, — коротко бросил Ветлицкий, и наш провожатый исчез. Мы стояли молча, я не знала, что говорить, чтобы не сделать себе хуже, Ветлицкий не считал, видимо, нужным зря распинаться передо мной. Карета подъехала быстро, Фома открыл дверь, и пахнуло звериной шкурой и терпкой кожей.

— На Прибрежный, — непонятно скомандовал Ветлицкий вознице, я же забиралась в экипаж. Идти в платье труда не составляло, но вот выполнить прочие простые действия оказалось проблемой. Наверное, я продемонстрировала всю свою неуклюжесть, пока устроилась на сиденье.

Дверь закрылась. Экипаж тронулся, я откинулась на сиденье, но спохватилась и стала смотреть в окно.

Ночь, зима, безлюдье. Может, это и правда сон-игра, и редкие фигуры, мелькавшие вдалеке, обычные неписи? Деревья стояли, безнадежно задрав ветви кверху, голые, измученные, утонувшие в сугробах, дорогу занесло и укатало, я рассмотрела отпечатки копыт и колеи. В каменных серых домах почти нигде не горел свет, улицы были широкими. Снег и камень — и отсутствие жизни.

Какая-то Зона, подумала я. Откуда у меня такие сравнения, я никогда не увлекалась играми настолько, чтобы все, что я вижу, характеризовать через них.

Ничего нового, принципиально незнакомого моему взгляду не открывалось. Дома постепенно сменились на деревянные, потом снова пошли каменные, но уже менее помпезные, проезжали редкие экипажи, нищенка выскочила из подворотни и протянула к нам руки. Мне стало страшно, я отпрянула от окна, схватила шкуру и закутала в нее ноги. Дома холодно, я не согреюсь… что?

Мысль проскочила так уверенно, что напугала еще больше. Почему я так среагировала на нищенку, почему подумала о том, что еду непременно домой? Я никогда не экономила на отоплении, у меня были обогреватели, за свой комфорт я была готова всегда доплатить, и — почему я сейчас не мерзну по-настоящему, ведь по идее я должна уже кричать от отчаяния, молить непонятно кого о пощаде, я очень легко одета для такой суровой зимы?..

Потому что мое тело на самом деле в больничном тепле и медикаментозной неге, а может, стоило позволить себя ударить, чтобы понять, чувствую я что-то не то или нет, но меня хватал за руки и за волосы тот палач, так что же…