— Бережет вас Владыка, Софья Ильинична, — покачал он головой. — Еще минут десять, и ничто бы вас не спасло.

Я молчала. Нельзя умереть от пыток, находясь на искусственной вентиляции легких, и нечего говорить, если не знаешь своих реплик. Офицер сел, пригладил волосы. Это такой устарелый, какой-то животный способ демонстрации мужества? Это мой сон, дружище, и здесь должны быть мои порядки.

— Прасковья Лопухова… — он поморщился и махнул рукой. Я видела его лицо только в профиль, свет от свечи искажал черты, превращая человека в чудовище. — Впрочем, у нее здоровье и без того было слабое. — Он повернулся ко мне. — Мария Бородина молчит, вы тоже молчать будете, Софья Ильинична?

Нет-нет-нет, мне бесконечно интересно, только скажи, что говорить. Внутри неприятно захолодело — как в романах, когда является главный герой с кубиками, опасный и бесконечно привлекательный. Мне было плевать, что у офицера под кителем, и привлекательность его могла бы меня интересовать лет десять назад, сейчас для меня он рисующийся мальчишка.

— Бабий заговор, — он улыбнулся, и его улыбка была отличным притворством, так что я тоже ухмыльнулась. Офицер улыбаться разом перестал. — Бабий… с мужчинами проще, но что же вы, бабы, такие упрямые?

Ах да, мы хотели убить наследника. Зачем?

Офицер подумал, сунул руку за пазуху, вынул сложенный лист бумаги и издалека показал его мне. Очевидно, письмо должно было мне что-то сказать, но моя реакция — отупелое равнодушие — сбила офицера с толку.

— Софья Ильинична? — окликнул он, а мне все хотелось поправить — Андреевна. — Прасковья Лопухова в письме к Марии Бородиной называет ваше имя.

Я помотала головой. Увлекательно, не спорю, но я как непись в компьютерной игре: вроде присутствую, но ни на что не влияю. Кажется, я еще раз улыбнулась, и кажется, что от растерянности.

— Я понимаю, — сменил офицер тон, а я глотала вставший в горле ком и не могла понять, откуда все это. Тело было будто чужим и мне неподвластным — чем же меня накачали, ввели в медицинскую кому? — С вашей семьей… Илья Егорович сгинул на каторге, матушка ваша вас покинула, последовала за ним. А к чему это все привело, Софья Ильинична? Чего они хотели добиться? Надеялись, что его величество посмотрит на балаган, ахнет, решит, что раз горстка дворян чего-то надумала, то и от престола отказаться не грех?..

Я пожала плечами. С последней фразой я, в общем-то, согласилась — известная мне история никогда не менялась из-за того, что несколько человек чем-то недовольны, тем более в масштабах страны. Исключения были, если этими недовольными оказывались законная венценосная жена и несколько ее влиятельных фаворитов, а на их стороне была армия.

— Ну что же. — Офицер покривил губы, неторопливо спрятал письмо. — Я могу пригласить палача — их еще много. Аким, например, сечь мастер, до смерти никого не засек, но и молчат у него немногие. Вы не из тех, кто сможет терпеть, Софья Ильинична. А потом? — в его взгляде появились сочувствие и понимание. Он играл и за доброго полицейского, и одновременно за злого, и выходило у него не ах. — Вас выволокут на площадь в одной рубахе на потеху гогочущей толпе, швырнут на помост, усекут язык или руку… А дальше — каторга, Софья Ильинична. От вас никто и не ждет иного, но у меня к вам есть предложение.

Я заинтересованно ждала, то есть: мое лицо ничего не выражало. Бояться нечего, только вот…

— Развяжите меня для начала, — попросила я чужим непослушным голосом. — Пока мои руки еще можно спасти.

Только вот тело дрожит мелкой дрожью. Эй, вы, там, в интенсивной терапии, не переусердствуйте.