– Меня бесит не то, что ты втюрился в новенькую, нет. Вообще пофиг. Меня бесит, что ты соврал мне! Припёрся на физру, чтобы посмотреть на её задницу, а сам мне сказал, что хочешь потренироваться. Ты в самом деле козёл, Пашка. Так что отвали и не говори со мной больше!

Серые глаза полыхали, она негромко цедила слова сквозь зубы, словно тоненькой струйкой вливала яд в бокал. Договорив, резко крутанулась к подоконнику, от чего её волосы хлестнули меня по плечам, взяла сумку и направилась к лестнице.

Я застыл, как дурак, с нелепой улыбкой на лице. Я давно заметил за собой, что как только на меня начинают орать или наезжать, я начинаю улыбаться. Это не значит, что мне смешно или я не раскаиваюсь, если прилетает по делу. Нет, я раскаиваюсь, сожалею, всё как полагается. Но от улыбки не могу удержаться. В этот момент я смотрю на человека, словно со стороны: как меняется рисунок его рта, как появляются новые гримасы и морщины злости, как ломается привычное лицо и чиркают воздух в угловатой жестикуляции руки. Я почти не слышу слов, всё внимание сосредоточено на новой физике собеседника. Вообще-то, это у нас семейное, поэтому дома все споры и ругань всегда заканчиваются смехом. Вот такая дебильная – и спасительная – черта.

Аллочка, конечно, была права. Я предал все годы нашей дружбы, нашу «одногоршечность». Я должен был ей сказать, что иду на эту чёртову физру, чтобы посмотреть на Каримову. Мы бы пошутили, и всё было бы как раньше. Но я не хотел свою симпатию к Кларе сводить к шутке и заочному глумлению. Мои эмоции были на тот момент туманные, неопределившиеся. Сейчас я чувствовал, что её травма заострила, оформила моё отношение к ней: я хотел быть рядом и совсем не хотел ни с кем это обсуждать. Даже с Синичкой.

С детского сада Алка знала обо всех девочках, которые когда-либо нравились мне. Был даже недолгий период в детском саду, когда я думал, что мне нравится Алка, но это быстро прошло, когда мы подрались на прогулке и она насыпала мне песок за шиворот. Любовь к ней тут же испарилась.

Иногда были периоды, когда мне нравились две, а то и три девочки сразу, и мы всерьёз обсуждали каждую из них во всех подробностях. Синичка принимала в моей сердечной жизни самое горячее участие. Её советы и подколы были бесценны. Сама она влюблялась очень редко и всегда в какие-то заоблачные личности – то в студента-практиканта, то в одиннадцатиклассника. И личности эти были такие небесные, идеальные, что смеяться мы могли только над моими пассиями.

Конечно, я понимал Алкину злость, но чувствовал, что поступил правильно. Впервые я не хотел ни дружеских подтруниваний, ни советов, ни обсуждений.

На химию идти не хотелось. После нашей ссоры Синичка ни за что не даст посмотреть свой вариант контрольной, чтобы я мог по её образцу написать свой. А портить картину двойкой в электронном дневнике я не хотел. Конец года, зачем рисковать. Без Алкиной помощи результат будет плачевным.

С этими мыслями я вошёл в кабинет химии. Как в детстве нарочно растравливаешь болячку до крови и не можешь удержаться, пока не доковыряешь все подсохшие корочки, так и я намеренно шёл на контрольную, чтобы полностью раствориться в неудаче, дать внешнему плохому перекрыть, скомкать душевную сумятицу, подмять её под себя. Потому что двойку по химии можно пережить и исправить, а тревогу из-за Клары совершенно невозможно унять.

Я не был виноват в падении Каримовой, никто не был виноват, но мистически я словно сглазил её.

Алла даже не взглянула на меня, когда я сел рядом: она повторяла материал, распущенные волосы почти полностью скрывали её лицо, я видел только тоненький кончик носа.