– С недавних пор мне тоже нравятся уличные артисты. Голос был знаком, и Он оглянулся:

– Здравствуйте, Ингрид. Я не заметил, как вы подошли.

– Хотела вас напугать, но потом передумала, ещё обругаете.

Ингрид не собиралась хоть как-то Его приветствовать, Он сам потянулся к её нежной и трогательно прохладной щеке:

– Никогда.

Кристальная королева, Ингрид, не попадала в зависимость от поцелуев, обожавших её, она просто шутила:

– Вы решили теперь каждый день караулить меня по пути следования?

– Я вас очень давно не видел.

– Соскучились?

– Есть немного.

– Тогда на радостях сводите меня куда-нибудь. Это был шанс, другого случая не предвиделось:

– Пойдёмте ко мне, я покажу вам свои работы.

Лёгкий конфуз. Ингрид подняла удивлённые брови:

– Приставать не будете?

Было очень неловко, и Он пожал плечами:

– Постараюсь.

Ингрид лукаво вздохнула:

– Что с вами делать, идёмте.

Как только Ингрид вошла в мастерскую, ей сразу понравился необычный антураж: паркет, как вакханалия красок у Поллока, прохлада от постоянного сквозняка и гудение вытяжки, простор в высоту, ширину, витражные окна до потолка, а по центру стоит студийный мольберт и на нём два больших карандашных наброска – мужская гримаса и рука. На втором то же самое, чуть похоже, чуть по-другому.

Выставляя сокровенное на стеллажи и просто вокруг, Он старался сберечь свою ранимость, защитить себя от плевков. Поэтому, хоть сигарета и дымила Ему прямо в глаза, Он не вынимал её изо рта, курил с прищуром, отклоняясь от дыма.

Жизнерадостная, Ингрид бродила между законченных работ маслом, всматриваясь издалека, потом приближаясь, стараясь определить расстояние, при котором неуклюжие ляпы превращались в оттенок единой гаммы.

«Вот увидишь, ей хватит пятнадцати минут, всего лишь пятнадцать минут на эту груду несостоятельных экспериментов. Ей наскучит, и она будет делать вид».

– Что они вам?

Застигнутые врасплох, боятся признаться в чём-то, отнекиваются и откашливаются:

– Не знаю.

– Как это не знаете? Может, смысл жизни, потребность, частица души?

Ему стало стыдно: какая банальная для любого гуманитария мысль, какая неаргументированная, поддельная запутанность поиска смысла. Он проговорил медленно, сбивая участившийся внутренний ритм:

– Это не часть меня, это хорошие и плохие, зачем-то нужные мне знакомые, которые иногда приходят на ужин.

– Вот как?

– Они сами по себе, у них своя логика. Проблема в том, что внутри себя, природно, я для художеств не предназначен. Живопись – только метод, точка применения, ни тебе бантика, ни берета.

– Да полно вам оправдываться. Ваш бантик – вон, комбинезон авиатора, тюбетейкой вам – там, что душевая? Всё ясно. Скинули шляпу Гойи со свечками, бултых речка… Хорошо! – Ухмылка доктора-либералки по химии. – Поэт-песенник новой формации… У вас, наверное, и респиратор имеется?

– Это у «уличников».

Ингрид подошла к картине, которая стала любимицей публики, которую Он написал за два дня, на одном дыхании, без заготовок, в лёгкую. Когда Он впервые показал эту работу Максу, ещё не остывшую, влажную, наверное, день на третий, Макс утвердил её, и затейливо взмахнув рукой, окрестил: «Вот здесь очерти, и здесь погуще». Картина приковывала к себе взгляд Ингрид, но почему-то портила настроение, что мешало праздному созерцанию ссохшихся друг на друге масляных пятен. Он подошёл и встал рядом, стараясь быть естественным в своей лживой роли:

– Самое главное здесь даже не сюжет, а цвет. Видите, как из яркого, пёстрого выделяется чёрный и над прослойкой белого становится как бы надменным, доминирующим?

И, не заметив никакой реакции, отошёл, прикуривая следующую сигарету. Ингрид услышала чирканье спичкой: