Почему она не соглашалась переехать и уступить ему эти жалкие метры, он даже предположить не мог. Получить квартиру с шикарной кухней, с двумя, а то и тремя комнатами, гардеробной, парой санузлов и огромной лоджией было выигрышным билетом для любого гражданина страны. Ни один здравомыслящий человек не способен отказаться от царского предложения ради жалкой полуразрушенной норы пусть даже в самом центре столицы. Будь она старухой, он бы даже попытался понять: родные пенаты, образы юности и призраки первой любви. Но она была еще в том возрасте, который не успевает обрасти ракушками воспоминаний и без трагедий расстается со старьем.

Ее осторожные возражения казались ему беспочвенными и надуманными. Поклонники никуда не денутся от ее талантов, просто поменяют явочный адрес. Впрочем, с чего он решил, что соседка хороша в роли любовницы для обеспеченных господ? Может, из-за необъяснимой покорности, с которой она открывала дверь. Или из-за грозовой глубины зрачков в рамке киношных ресниц, когда она торопливо опускала взгляд, оставляя себя настоящую в ином измерении, куда не могли дотянуться потными лапами ее похотливые гости. Или из-за роскошной волны тяжелых волос, по которым хотелось провести ласкающей ладонью. Он гнал мысли о ней, словно стаю гиен, и напоминал себе, что хочет не женщину, а ее квартиру. Но однажды в изрядном подпитии он будто со стороны увидел самого себя, безнадежно застрявшего перед дверью со связкой отмычек, ни одна из которых не подошла к хитрому замку ее необъяснимого женского упрямства.

Ему несколько раз снилось совсем уже невероятное: что от того, покорится ли ее грошовый мирок, зависит жизнь его собственного обширного и благоустроенного мира.

Застигнутый врасплох этими неправдоподобными снами, поутру он принимался осматриваться всерьез и заприметил следы разрухи и запустения на окраинах некогда непобедимого царства. Едва наметившиеся признаки упадка были везде, скрытые от легковесного взгляда, похожие на пушистые пятнышки плесени на срезе французского багета. Что-то необъяснимо разладилось в офисе, в отношениях с родственниками, в атмосфере собственного дома, даже внутри него самого, когда он зациклился на ожидании крохотной уступки от «дуры без фантазии». Он не мог победить и не мог отступить. Он хотел знать, откуда она брала силы противостоять его напору. С каждым поражением ему все труднее давалось вновь разворачивать боевые знамена и наводить заведенный порядок везде, куда простиралось его влияние.

– Есть разговор! – сурово объявил он после очередной беспокойной ночи, разгромной оперативки и скандала с придурковатым племянником, разбившим одну из его офисных машин. – Я не собираюсь торчать на лестнице, как участковый. Не хочешь у тебя – пойдем ко мне.

Соседка помедлила, обдумывая, нужен ли ей новый виток сутяжничества. Он без труда прочитал сомнения на ее фарфоровом лице антикварной куклы, запертой в пыльном сундуке, и, преодолев невидимую преграду, без приглашения ввалился в дом с бутылкой коньяка и решительно прошел в комнату.

Теперь, когда Рубикон был пройден без усилий, он снова уверовал, что теперь-то у жалкого сопредельного королевства нет иного выхода, как стать провинцией его империи. Соседка рассеянно осмотрела лестничную площадку и защелкнула хитроумную ловушку.

– О чем ты хочешь поговорить?

Мелодичный голос из сумрака прихожей звучал настороженно и глухо, а гибкий силуэт едва угадывался, как бледная тень призрака в глухой чаще.

– О погоде! – не сдержал едкой иронии гость.

Но вдруг осознал, что за тяжелыми шторами не было ни погоды, ни общих интересов и общих знакомых. Ничего из привычной для него жизни, о чем он бы мог с ней говорить. На полках стояли подаренные им безделушки и книги, и незнакомые безделушки и книги, видимо, принесенные другими гостями. В углу комнаты царствовала кровать, а на шатком журнальном столике вольготно расположилась массивная пепельница, к которой по-сиротски жались два хрупких бокала. Каждая вещь была на своем месте, и только он был лишним и впервые не находил слов для беседы.