Я уже не слушаю.

– Мэл, часы!

Я слышу собственный крик.

Она теснее прижимается ко мне, а я так и стою, разинув рот.

– Что – часы?

– Его часы! Там, на полотне! На старике! Они такие же, как у меня! Те же, что на моем запястье! Нет! Такого не может быть! Я не понимаю, Мэл… ведь это единственный экземпляр. Я получил его в наследство от отца…

При воспоминании об отце у меня задрожал голос. Мелисанда ритмичными движениями гладит меня по спине, как будто убаюкивает, и я тут же успокаиваюсь. Мне не удается оторваться от того, что я вижу. Таких часов никто не носил – только мой папа и я. Я изучаю их, как в игре «найди семь отличий», памятной со школьных лет. Но никакой разницы в глаза не бросается.

– Хорошо бы лупу…

До меня доходит: я подумал вслух. И Мэл куда-то ушла.

Она разговаривает с мужчиной средних лет, с нездоровой кожей – на ней явные следы оспин – и наголо обритой головой, чтобы скрыть лысину. Он вырядился в потертые джинсы и майку с вырезом, обнажающим матросскую полувыцветшую татуировку на одном из многочисленных мускулов, приобретенных за время злоупотребления в спортивном зале. Такое тело должно весить немало.

Мелисанда показывает на меня пальцем.

– Сколько это? – спрашивает она у продавца, который подходит к ней ближе, растирая голый череп так, словно хочет высечь огонь.

Я снова ныряю в картину. Это что-то фантастическое.

Опять выпрямляюсь. Вижу, как Мэл открывает сумочку и протягивает ему деньги. Цену я не расслышал.

Я быстро появляюсь перед ними, зажав под мышкой раму, и наконец произношу:

– Здравствуйте, мсье! Вам известно, откуда она?

Торговец, расставив ноги, выпячивает мощный торс, отчего его фигура становится похожа на букву V, и хмуро качает головой.

Наконец он решается, поднимает брови, надувает щеки и признается:

– Ах… эта… да-да… уф… Честно сказать, и знать не хочу… ни малейшего понятия, мой мальчик.

Он берет деньги.

– Знаете, я ведь просто распродаю. Вот. Больше не нужно. Это чтобы помочь. А вопросов никаких я и не задаю… Если могу быть чем-то полезен…

Продолжая говорить, он одной рукой забирает картину, а другой массирует ряд некрасивых жировых валиков на затылке.

– А мазня эта, – и он пожимает плечами портового грузчика, – честно, даже не знаю… нет, правда… Но одно знаю точно: это стоит немного, потому что, скажу я вам, мой коллега-антиквар от нее отказался. Так-то вот!

Пока он упаковывает нашу покупку, мы молчим. Потом он бормочет с марсельским акцентом, будто режет слова ножом:

– А уж он-то разбирается, можете мне поверить! Клянусь тебе… Да уж. Вот у кого чутье так чутье, не упустит свое… Опытная бестия! Нюхом чует, где прикуп ночует, это уж я вам гарантирую, да-да, дамы-господа! И каждый раз хочет выманить у меня! Что ж, старается – а сам-то за медный грош удавится! Проклятье… людей не переделаешь.

Он быстро окидывает взором наши вежливые ужимки, протягивает мне пакет и продолжает так же фамильярно:

– Ах да. Что я… вот что. Я вспомнил тут, он сказал мне, что это азиатская картина, вьетнамская, что ли, думаю, ну вроде как стильная штучка, или, может, китайская, если не ошибаюсь, и еще – что это вроде как не подделка. Уф. Да, точно, теперь вспомнил. Мы всё шутили насчет прелестной куколки. Как он на нее запал-то! Так и сказал: топ-модель! Ишь ты, просто фанат, твою ж маманю, как мы хохотали! От души! А знаете, китаянка эта на переднем плане-то и впрямь стройняшка!

Он подхохатывает, и, когда мы уже уходим, а он дружески похлопывает меня по спине, у него вдруг гулко урчит в животе.

– Ого-о-о! Пока, молодежь, попутного ветра, в добрый час!

Я обвиваю левой рукой шею Мелисанды, ласкаю ее волосы и дышу их чувственным ароматом таитянской гардении, он околдовывает меня. И мы идем дальше, я держу картину под мышкой, преисполненный решимости прояснить, что значат эти волнующие совпадения. Я в душе посмеиваюсь – до того почти физически ощутимо возбуждение Мэл, вдруг обнаружившей такое сходство.