– Как вас звать? – тихо спросила она под шум голосов и стук ножей.

– Купеческий брат Любим Торцов, – пошутил он. Говор его не то что отзывался иностранным акцентом, а звучал как-то особенно, пожестче московского.

– Нет, по отчеству?

– Тихоныч! – уже совсем по-купечески произнес он и даже на «о» сильнее, чем она произносила.

Это ей понравилось.

– Вы на Волге все жили? – спросила она.

– На Волге… десять лет невступно.

– Ведь я старше вас? – ласково выговорила она и в первый раз подольше остановила на нем свои глаза.

Рубцов тоже уставил глаза в ее брови: он таких давно не видал.

– Ну, вряд ли, – бойко, немного хриповатым голосом ответил он… – Мне двадцать шестой пошел. Я вот Митрофана на два года моложе.

– А я вас на два года старше…

Ей и то почему-то было приятно, что она старше его… На вид он смотрел тридцатилетним.

– И вы, – продолжала она понемногу спрашивать, – давно с Волги-то?

– …Да семь годов будет… Аттестат зрелости не угодил получить. Вы нешто не слыхали? Отец в делах разорился в лоск… И мать вскорости умерла. Сестра в Астрахани замужем. Вот я, спасибо доброму человеку, и уехал за море.

– В Англии всё были?

– И в Америке тоже. Какие крохи оставались – я махнул на них рукой… Да вы что же все про меня? Вы лучше про себя расскажите. Вон вы, сестричка, какая… Вы не обидитесь? Я вас, помню, так звал.

– Зовите… И по какой же вы там части?

– Да по всякой… Кой-чему научился как следует. Из фабричного дела – суконное знаю порядочно.

– Суконное? – вскричала Анна Серафимовна.

– А что?

– Как это славно!

– Не хотите ли меня брать?

– Что же?

– Смотрите! Дорог я!

Он рассмеялся, и она с ним. Им стало ловко, весело, они сейчас почувствовали, что во всем обеде только между собою и могут вести они разговор людей, понимающих друг друга. Появление этого «братца» сегодня – после сцены в амбаре, пред открывающейся перед нею вереницей деловых забот и одиночества – разом освежило Анну Серафимовну… Недаром, точно по предчувствию, спешила она к тетке. Ей, конечно, было бы приятнее найти в Семене Тихоновиче побольше изящества в манерах и в говоре; но и так он для нее был подходящий человек… В нем она учуяла характер и живой ум. Такой малый не выдаст… Остался мальчиком в погроме дел отца, не пропал, учился, побывал в Америке… Не шутка! И все-таки не важничает, не тычет в нос заграницей, говорит сильно на «о», напоминает ей своим тоном детство. Да еще моложе ее на два года!..

Любаша с прихода Рубцова заметно притихла. Она прислушивалась к разговору его с Анной Серафимовной, начала насмешливо улыбаться, от жареного – подавали индейку, чиненную каштанами, – отказалась и сложила даже руки на груди, а рот вытерла старательно салфеткой. Она не нападала на этого «братца» так смело, как на шурина, а больше отшучивалась.

За пирожным – яблочный пирог со сливками – Рубцов, видя, как она пустила шарик в нос одному из техников, сказал ей тоном взрослого с девочкой:

– Без пирожного оставим!.. Который годок-то?

– Двадцать лет! – ответила она и хотела ему показать язык.

– Хорошо, что я сегодня здесь около бабушки сижу, – обратился он к Анне Серафимовне, – а то кузиночка-то все книжками меня пужает. Все насчет обмена веществ… Штофвексель [34]. Из физиологии-с!..

– Я вижу, что тебе хорошо там – присоседился, – подхватила Любаша и начала шептаться с подругами.

Все три девицы встали из-за стола, гремя стульями. Любаша, когда приходилось «прикладываться» – так она называла целование руки у матери, – не могла не заметить Рубцову и Анне Серафимовне:

– Вас теперь, я вижу, и водой не разольешь.

– Что мы, собаки, что ли? – возразил Рубцов. – Эх, кузиночка! А еще Гамбетту видели живого.