Иогановы зеленые глаза были пристальны, зорки в работе. Они, не рыская, выхватывали отдельных безжизненных рыб в потоке прочих. Глазам вторили руки.

Ее глаза – огромные, фарфоровые, голубые навыкат, как любил граф Толстой, обладавший противоположной лепкой глубоких глазниц, – не мигали, остановившись. Не тревожились и оставались равнодушны. И в миг удачной хватки, и в тот миг, когда вырвавшаяся из брюшек масса брызгала на щеки девушки и окружающих ее рыбообработчиков, оседая мутными капельками, повисавшими студенисто. Глаза были невинно тихи и бестрепетны даже в моменты железного грома, лязгом оглашавшего пространство цеха, от пола до потолка, ажурно изукрашенного монтажными балками и трубами системы вентиляции, инженерными сооружениями и прекрасными лампами медицинского немецкого света, обманывавшего человеческий мозг иллюзией не проходящего дня.

Гром и разрозненные крики прилетали от «пеньков». «Пеньками» называли рыбообработчиков, занятых на «выбивке». Они поднимали в воздух металлические противни с замороженной рыбой, и с грохотом обрушивали их на пни, точнее – чурки деревьев различных пород. Рыба вылетала брикетом и поступала на упаковку.

Едва ли японские рыбообработчики могут похвастать подобной хваткой и навыками в деле выбивки! Во-первых в Японии мало лесов, а следовательно и пеньков, а, во-вторых… Да хватит и «во-первых» для того, чтобы поискать иные технологии брикетирования! Не громыхать и не восклицать. То матом, то просто молодецки.

Если кто-то заорет вдруг сейчас, что, мол, и у японцев то же самое, сторонникам технологического прогресса остается только в пол плюнуть. Если и в самом деле – так же, то… и японцы – черти крашеные. Если хоть один культурный японец содит противнем о пень, а остальные молчат и не пеняют ему, называя отсталым пнем, то и все они ни хрена не стоят в мире будущего и настоящего. И нечего тогда кичиться урбанизацией и техногенностью процессов своей японской жизни.

Иоганн надеялся на японцев и не верил, что они не изжили пережитки ручного механистического бездушного труда. По его понятиям такой труд, минуя обезьяну, превращал человека в ишака.

– Превращают в животных! – Не выдержал как-то сдержанный Валентин, бывший дирижер военного оркестра, превосходящий по импозантности Р. Паулса (хотя, куда уж импозантней? а вот…). Был он обычно сдержан и весь его скрытый темперамент проявлялся лишь тогда, когда он проносился вдоль конвейера от конца его к началу с ведром необработанной горбуши. С такой стремительностью и с такой осанкой (откинув ведро в сторону и заведя остро плечо вперед), с таким отбросом гордой головы, точно тореадор – на расправу с взбесившимся быком. С обломком шпаги, но с благородным сердцем. Возможно, голову приходилось отбрасывать и в противовес увесистому ведру.

– Нет! – Не согласился с ним Иоганн, не давая шансов своим товарищам по цеху, не позволяя им встать вровень с вольными животными. – В рабочий скот!

И кто оспорит? Кто скажет, что человек, неотрывно выполняющий одни и те же движения в течение восьми часов, с перерывом на тридцатиминутный чай не так же скотоподобен, как осел, от темна до темна вращающий жёрнов? В одну сторону. В 21 веке!

Мрачная юдоль слез, рубеж долины Иосафата со страхами её, безумство воительное Гога и Магога – вот что есть путь сей. Или под вид того. Сплошная несуразность.

…

– Сереженька! – Говорит один Серега (прозванный Кулунда) – другому, лежащему под ним на двухъярусной железной кровати с плоской сеткой. – Никому здесь автоматика не нужна. Это дорого!

– Точно! – Поддерживает Иоганн. – Зачем делать роботизированные лини, когда можно сделать роботов из людей? И не только здесь. Со времен первых колхозов.