Смотровая №6 походила на медицинский кабинет и тревожно пахла хлором. Стены украшали старые анатомические плакаты, на одном из которых, самом крупном, был показан человек с открытой брюшиной. Его печень, желудок и кишечник напоминали плотно упакованный чемодан.

На кушетке лежал человек. Широкие ленты стягивали его запястья и лодыжки, а нижнюю половину лица охватывала маска, под которой угадывался провал рта. Материя едва заметно двигалась, словно под ней набирал силу вулкан. Человек не шелохнулся, продолжая глядеть в потолок.

Сопровождающий склонился над его лицом, сопя и обдавая запахом чеснока, который почуял даже я. Он подёргал стяжку рук и ног, словно проверял упряжь собак, отошёл к двери и замер, продолжая неразборчиво шептать. Рука сжимала деревянный крест напряжённо как эфес невидимой шпаги.

Стеклорез был худым и жилистым, каким я его и представлял. Несколько шрамов рассказывали его историю, особенно разрез с пятнам от грубых нитей, идущий сбоку живота. Штопал его не врач.

Кличка Стеклорез появилась у него ещё до тюрьмы. В рабочее время он действительно резал стекло на центральном рынке, в нерабочее – людей, и делал это, вероятно, с одинаковым азартом. Но это было лет тридцать назад. Других подробностей его биографии я не знал. «Меньше знаешь – твёрже руки», – хохотнул один полковник, проставляя печать на пропуске «Солнцепёка».

Сейчас Стеклорез был похож на жука, засушенного для коллекции. Пафос его клички рассеивался настоящим именем – Алексей Кроликов. Я добавил в мысленный отчёт:

«Заключённый Кроликов находится в смотровом медицинском кабинете в сознании, тело полностью зафиксировано, поведение спокойное».

Буду звать его Кроликов.

Я встал у кушетки. Кроликов отреагировал быстрым взглядом, словно впервые заметил, и его тёмные глаза с короткими, но частыми ресницами, ухмыльнулись.

– Где эскизы? – спросил я ровным голосом, адресуя вопрос и Кроликову, и сопровождающему. – Мне ничего не передавали заранее. Это осложняет работу.

– Эскизы там, – Кроликов скосил глаза в сторону этажерки, на верхнем ярусе которой лежало несколько листов. – Почему это осложняет работу?

Голос его был почти мягким.

– Потому что не каждый рисунок можно превратить в татуировку. Эскизам заказчика обычно требуется корректура.

Я принялся разглядывать чернильный рисунок, сделанный твёрдой и умелой рукой, которая сумела придать каждому изгибу правильную стрелу и натяжение. Композиция смотрелась законченной и почему-то знакомой.

– Требуется корректура? – спросил Кролик.

– Практически нет, – ответил я. – Придётся чуть разредить верхнюю часть. Вы сами рисовали? Очень неплохо.

– У меня много времени для упражнений.

Я всмотрелся в рисунок. Это был не воровской символ, не купола, не анатомическое изображение сердца, не нагромождение геральдических символов. На рисунке было полевое растение, выполненное в схематичной технике, словно иллюстрация из справочника трав. Пирамидальная крона на высоком стебле состояла из пятилистных цветков, которые Кроликов прорисовал с высокой тщательностью вплоть до мелких зародышей наверху. Волнистые края смотрелись живо, словно их колыхал лёгкий ветер.

«Профессиональная работа», – подумал я с лёгкой завистью.

Странное чувство охватило меня. Эта техника или сам рисунок словно встречались мне где-то, но на ум не приходило ничего конкретного. Солнечный день и блик на стене. Ветер разносит пыльцу растений. Какой-то день из детства? Может быть, привал во время марш-броска? Летнее кафе на проспекте? Кафе, кафе… Ветер треплет узор женского платья. Фигура под ним неуловима, словно сама состоит из этого ветра. Нет, что-то другое. Не важно. Я вернулся к рисункам.