Если почти все, изложенное выше, можно как-то проверить и даже опровергнуть, то дальнейшее описание во многом будет настолько личностно-субъективное, что может быть принято и за фантазии автора.

Совершенно не знаю, как сейчас отправляют полярников на шестой континент, но во время моей одиссеи самолеты туда не летали, поезда не ходили. Переплавлялись на двух видах водно-морского транспорта. Личный состав экспедиции: руководство, ученые, вспомогательные службы; плыли, а по-морфлотовски – шли (по морским понятиям, плавают только экскременты) на «пассажирах» – туристических лайнерах. А приборы, аппаратура и сопутствующие материалы, упакованные в ящики и контейнеры, промаркированные каждым отправляющим, уходили на сухогрузах и ледоколах.

Я лично участвовал и в упаковке, и в маркировке, и в погрузке в Ленинградском порту на «Михаила Сомова» своего груза где-то в ноябре месяце.

Кстати, во время экспедиции этот трудяга застрял во льдах, а с нас, полярников в это время собирали по три рубля на памятник первооткрывателю Советских антарктических экспедиций Михаилу Сомову. Гарри Анатольевич Слесаренко, уже мной упомянутый, тогда пошутил: «А какому Сомову памятник: человеку или пароходу?»

Где-то в середине января, через семь месяцев после вопроса «Кто хочет в Антарктиду?» и за неделю до посадки на туристический лайнер «Эстония» (который выходил из незамерзающего порта Риги), я снова прилетел в Москву в Долгопрудненское отделение Физического института Академии наук СССР (ФИАН) в командировку от КазГУ с формулировкой: «с дальнейшим участием в Советской антарктической экспедиции». Это означало для меня, что в Алма-Ату я вернусь либо «со щитом», либо…

Но об этом даже боялся думать. Хотя надо было. Особенно раньше.

А потому на Долгопрудненской станции пытался урвать за два дня то, на что у приличных людей года уходят. Расспрашивал всех, кто там побывал (а до меня было уже в Антарктиду более пятнадцати «ходок»), с руководителями программы согласовывал, на что обратить особое внимание в предстоящей моей работе. Как показала зимовка, особенно ее первый месяц, – двух дней явно оказалось маловато…

Понравилось, что общались на равных. Хотя они, да и я сам, чувствовали разницу не только в возрасте, но и в научном статусе. Это располагало, и порой я не стеснялся задавать вопросы, выказывавшие мою низкую профпригодность. Ведь по образованию я был физик-лазерщик. А в обсерватории «Мирный» должен получать командировочные как инженер по стратосферному зондированию космических лучей.

А это, как всё еще говорят в Одессе, «две большие разницы».

Конечно, что-то читал, безусловно что-то расспрашивал про физику космических частиц и все связанное с этим. Даже проходил практику на алма-атинской станции. Но опыт, как и его отсутствие, – конфликт мешка и шила.

При виде моей квалификации, в глазах москвичей появлялось тусклое свечение безнадёги. Но деваться им было некуда. Как и мне. Не объяснять же про национально-финансовые проблемы Коломийца?

На Долгопрудненской станции я также забрал то, что не ушло с багажом. Среди прочей мелочевки был и калькулятор. Прибор по тем временам крайне дефицитный, хоть и нашего, советского производства. О нем шутили: ничего, что медленно считает, зато самый большой микрокалькулятор в мире.

В Алма-Ате этих счетных приборов еще не было. На полярной станции «Мирный», да, впрочем, и у всех, кто со мной был на корабле, тоже.

Когда расписывался в его получении, то и не подозревал, что приобретаю центр притяжения всех, кому надо быстро посчитать деньги. Или кому было лень их считать на бумаге в столбик.