– Пока все чисто.

– Это главное. И еще, учти: на «суверенных» территориях мы со своими коллегами из других контор начинаем работать сообща, во всяком случае, кое-какие виды на это уже имеются. Особенно в том деле, в котором ты непосредственно будешь задействован. Тем более что находишься ты уже, по существу, в дружественной нам, россиянам, стране. Словом, попрошу без «стриптиза».

– Это… понятно.

– Крым, август… Завидую.

– Хотя ничего, кроме стен своего обиталища, я пока что не видел!

– Не оправдывайся. Какой там, говоришь, у тебя «берег»?

– «Лазурный».

– Везет же, черт возьми! – на мечтательной ноте завершил их разговор полковник. – «Лазурный берег» им подавай. Скоро будет вам, фантазерам-поминальникам, и Крым, и Сочи… где-нибудь в юго-восточных джунглях!

Положив трубку, Курбанов вернулся на кухню и, достав из бара бутылку вина, решил отметить сразу две приятные новости. Во-первых, у него хватило ума не вспугнуть полковника излишними подозрениями и зарезервировать виллу за собой по крайней мере недели на две. Вторая, еще более утешающая, – на операции, в которой он задействован, сходятся интересы Главного разведуправления Генштаба армии и Первого главного управления КГБ. Это вселяло кое-какую уверенность, особенно, учитывая, что характер задания все еще остается неясным.

Виктор прекрасно знал, как «неуютно» было работать в собственной стране парням из армейской разведки, если приходилось наступать на хвост внешней разведке Госбезопасности. Милицейские спецназовцы, да и вообще чины из МВД, давно проверили это на себе, когда пытались проникнуть в те сферы, проникать в которые им не положено. То у них вдруг начинали исчезать портфели со сверхсекретными документами; то наиболее дотошные следователи попадали под колеса электричек; а еще у милицейских генералов неожиданно обнаруживались сейфы, набитые валютой, и подвалы, набитые конфискованным у всевозможных деляг тряпьем…

«Вот видишь, как разлагающе действует на тебя сама атмосфера крымской виллы; возможность хоть немного пожить с апломбом. Вот тебе и тест на “выживание в роскоши”. Оказывается, пройти его не легче, нежели стажировку на выживание где-нибудь в сибирских лесах или в болотах дельты Меконга».

Поначалу Вежинов как будто бы направился к двери вместе с остальными. Но это был лишь хитрый маневр. Благоразумно выждав, пока соратники по партии оставят кабинет, он прикрыл за ними дверь и вернулся к Русакову.

– Так как же все это понимать, Владимир Андреевич?

– Что именно? – снисходительно ухмыляясь, поинтересовался генсек-президент.

– Теперь мы одни, поэтому можем поговорить спокойно и откровенно. – Задержавшегося у двери полковника Бурова «отпетый идеолог» в расчет, очевидно, не принимал.

Президент переложил с места на место лежавшую на столе стопку аккуратно сложенных бумажек и, слегка приподняв глаза, посмотрел на дверь и на все еще стоявшего возле нее, как дворцовый гвардеец у королевской спальни, полковника.

Начальник охраны намек понял и тотчас же вышел, плотно прикрыв за собой дверь.

«Уже одним присутствием на этом сборище ты свое имя увековечил», – вдруг сказал себе полковник, возможно, впервые в жизни по-настоящему задумавшись над тем, что ведь сама судьба подталкивает его к решительным действиям. Как в свое время, в такие же часы смуты державной, подталкивала к этому безвестного офицера-артиллериста Бонапарта.

При зачислении в охрану резиденции главы государства Бурову жестко указали на то, что он должен оставаться невидимым, но вездесущим, ответственным не только за жизнь Президента, но и за судьбу страны, до гробовой доски обрекая себя при этом на безымянность. А еще намекнули, что офицера президентской охраны, который решится на какие-либо мемуары, зарывают в землю вместе с его мемуарами, как правило, ненаписанными. Однако армейских генералов и партийный бонз подобные запреты не касались, поэтому кто-то из них обязательно разродится своими воспоминаниями. И тут уж от него, Бурова, зависит, каким он сможет предстать перед потомками.