– Пойдем к людям, Вера Пална, – скорбно предложила я. – Помянем покойника. По русскому обычаю.

Секретарша закивала и достала зеркальце.

– Боже, какое страшилище… Спасибо, Сашенька… Ты иди, я сейчас подкрашусь и тоже приду.

Личный состав лаборатории по-прежнему смотрел церемонию похорон. Закрытый гроб уже стоял возле ямы; два могильщика в меховых шапках подтягивали длинные белые полотенца.

– Вовремя вернулась, – сказал Троепольский. – Сейчас опускать будут.

– Вдвоем? – поднял брови Димушка. – Не удержат.

– А чего не удержат-то? Гроб ведь обычный, не железный, – возразила Зиночка. – Железный только у Кащея.

Троепольский усмехнулся:

– Вот и узнаем. Удержат – обычный. Не удержат – желез…

В этот момент гроб вдруг резко накренился: раскорячившийся над ямой могильщик дрогнул плечами, и полотенце заскользило в его руках. Послышался явственный глухой стук – то ли упавшего гроба, то ли кремлевских курантов, то ли первого залпа траурного салюта.

– Не удержали! – удивленно вымолвила Зиночка. – Неужто и впрямь железный?

Димушка торжествующе воздел вверх руки, как будто праздновал забитый «Зенитом» гол:

– Уронили! Уронили! А вы мне не верили! Я ж говорил – не удержат!

Странный полузадушенный писк заставил нас обернуться. За нашими спинами, прижав кулачки к перехваченному спазмом горлу, стояла несчастная Вера Пална – стояла и пищала, как, возможно, пищал бы хомяк, жестоко насилуемый медведем.

– Что с тобой, Вера Пална?! – вскочил Троепольский.

Секретарша сглотнула и указала на экран телевизора, где руководители партии и правительства под торжественные звуки гимна поочередно бросали в яму горсти плодородной кремлевской земли. Троепольский схватил Веру Палну за плечи и сильно встряхнул.

– Что?! Да говори же ты что-нибудь!

– Уро-нили… – выдавила из себя секретарша. – Горе-то какое…

– Да ничего страшного, – успокоил ее Димушка. – Уронили-то не в пучину морскую. Куда надо, туда и уронили.

Вера Пална посмотрела на Димушку и мотнула головой из стороны в сторону. Ее безумные глаза были полны слез.

– Нет… – горестно пробормотала она. – Нет… Вы ничего не понимаете. Это ж дурная примета. Хуже не бывает. Теперь покойники косяком пойдут…

И тут же, словно в подтверждение ее слов, содрогнулась под ногами земля, и в окна нашего полуподвала ударил мощный гул, перемежаемый громом артиллерийских залпов.

– Что это? – испугалась Зиночка.

– Заводы гудят, – как-то очень буднично ответил Троепольский, потирая ладони. – Пора бы и нам погудеть, как вы думаете? Сегодня во все лабазы хорошую бормотуху завезли, я проверял. Не скинуться ли по рублику на помин души? С практиканток полтинничек.

И мы скинулись – все по рублику, а я полтинником, хотя по справедливости могла бы не скидываться вовсе. Ведь, что ни говори, а мой личный вклад в убийство эпохи был решающим и без этих жалких пятидесяти копеек.

А впрочем, действительно ли она издохла, эта эпоха, вместе с невинно убиенным генсеком? Поначалу так не казалось. На город накатывался декабрь – самый страшный питерский месяц, время промозглой слякоти и темноты в природе и в душах. Неба в тот год не было вовсе – лишь дрожащая мокрая взвесь, именуемая воздухом и предположительно годная для дыхания. По тротуарам, пряча лица от ветра и прихватив на груди лацканы пальтишек, торопливо семенили полуавтоматы, именуемые людьми и предположительно годные для жизни.

Я и сама чувствовала себя такой же.

Автоматически поднималась с постели в утреннюю темь, которая не отличалась от вечерней теми ничем, даже положением стрелок на часах: те же шесть, те же семь, те же восемь… Автоматически исполняла ритуал санузла, кухни, одежного шкафа, вешалки. Автоматически выходила наружу и вливалась в поток полуавтоматов… – почему «полу», а не полных? – потому, что в мелочах они все-таки были непредсказуемы: например, наступив на ногу, могли извиниться, а могли и обматерить.