Мать обняла своего самого любимого в жизни революционера и не могла сдержать слез.

– Все хорошо, maman, – кротко сказал Галуа. – Впервые в жизни мне повезло.

Неудачи в любви и смерти слегка отрезвили юношу. Разумеется, он не перестал быть республиканцем, но начал ценить свою жизнь чуть больше. Никто не мог назвать его малодушным, он доказал всем свою храбрость – срок в тюрьме за гражданские принципы и участие в заведомо проигрышной дуэли сделали его настоящим мужчиной, и теперь свойственный всем молодым людям страх прослыть трусом не отягощал безрассудством его дальнейшие жизненные решения.

К концу июня он уже начал гулять от дома до набережной Сены, откуда открывался прекрасный вид на Нотр-Дам. Торговые лодочки с одними и теми же рулевыми каждый день преодолевали один и тот же маршрут, символизируя собой не только круговорот жизни, но и человеческое смирение перед ее всевластием.

Доказав себе все, что следовало, Эварист вернулся к идее доказать свои математические теории снобам из Парижской академии. Он подробно описал выкладки о теории групп, добавив к ним объяснения для «заурядных» профессоров, и лично отнес их на Страшный суд этим самым профессорам. С третьего раза лучшие умы Франции таки смогли вникнуть в его идеи и, впав в живой восторг, словно помолодевши, силились выразить восхищение двадцатилетним юношей, который сумел создать новое направление в математике. Причем один из членов академии нашел затерявшиеся письма мсье Галуа двухлетней давности с той же самой теорией, только не так дотошно расписанной «для тупых», и восхищение профессуры удвоилось. Сколько ему было тогда? Восемнадцать?

Эваристу вручили премию, благодаря которой он расплатился по старым долгам семьи, возникшим за месяцы его заключения. Без конкурса его зачислили в самый престижный политехнический институт. Что интересно, не проводить конкурс попросили сами преподаватели – им не хотелось оказаться униженными гениальным юношей на вступительном экзамене. В них еще были живы воспоминания, как семнадцати-, восемнадцати- и девятнадцатилетний Галуа пытался поступить в институт на общих основаниях, но они не могли понять его вычислений и считали высокомерным глупцом. Теперь же, после решения Парижской академии, все перевернулось с ног на голову и высокомерными тупицами оказались эти самые преподаватели. Неприятную историю забыли, и Эварист принялся постигать остальные науки, получая при этом королевскую стипендию, которой хватало на пропитание матери и младшего брата.

Естественно, власти помнили о его республиканских взглядах, но премия академии, врученная к тому же с трехлетним опозданием, вызвала такой переполох, что слух о гениальном юноше мгновенно разнесся по всей Европе. Когда на стол главы секретной службы при короле лег доклад о нежелательном присутствии Галуа в институте, его теория уже тиражировалась всеми научными журналами Старого Света. Великий немецкий ученый Гаусс во всеуслышание объявил Галуа не менее великим ученым, чем он сам, а потому доклад решили положить под сукно. Проще было забыть республиканские взгляды юноши, чем пытаться противодействовать жажде человеческих знаний. Едва оправившиеся от революций Бурбоны окончательно опорочили бы себя, препятствуя развитию собственных научных умов.

В один из осенних дней, когда мсье Галуа впитывал в учебных аудиториях знания по сопредельным с математикой наукам, его навестил глава академии, чтобы вручить королевский грант на исследования – с пустой строкой для названия этих самых исследований.

– Впишите туда что хотите, – услужливо произнес профессор. – Это высший знак королевского расположения. К тому же вторым документом его величество Карл-Филипп объявляет вам безоговорочную амнистию. Оказалось, что полицейские, как всегда, что-то напутали и не со зла, но все ж таки опорочили ваше честное имя.