Когда пенсия заканчивалась, на Маньку наваливался приступ вины за свою беспутную жизнь, а ещё обострённое желание искупить грех пе ред окружающим миром и собственной совестью. Клумба вскоре опять начинала чернеть рыхлой землёй, бутоны реанимированных цветов трепетали каплями на ветру. Вместе с ними и Манька через пару-тройку дней опять начинала походить на Маргариту Борисовну.

Зимой, когда по понятным причинам полоть и поливать было нечего, она, повинуясь поселившимся за время запоя бесенятам внутри мутной головы, начинала приводить в порядок двор. Сметая до мёрзлой земли снег, она вёдрами выносила его за забор. Двор от этого начинал неестественно зеленеть. Одни осуждающе качали головами, другие, кутаясь в шубы, приговаривали:

– Вот и зима заканчивается. Видишь, трава проклюнулась.

По весне, отходя от запоя, она неотступно пыталась вычерпать огромную лужу у забора. Это ей тоже помогало. Нет, лужа от её стараний не становилась меньше, зато через пару дней невнятные Манькины глаза светлели. Она начинала выходить на общую кухню, варить вермишелевый супчик из сухпакета, впадая время от времени в философские рассуждения о высоком. О смысле жизни, например, или об исключительном предназначении человека, его роли в истории, поскольку обсуждать цены на ливерную колбасу и сроки годности дешёвого фарша в соседнем магазине она считала недостойной для себя темой.

Когда-то Маргарита Борисовна работала в издательстве. Всё походило на то, что собственное творческое прошлое для неё было важнее, чем окружающий её ныне серый мир вместе с никчёмными мужиками. Оттого, по-видимому, судьба так и распорядилась, оставив её старой девой в переселенческом общежитии с клумбой под окном.

Иногда к ней заходили две экзальтированные пожилые дамы в беретах, с хриплыми голосами, морковной помадой, проницательными взглядами и шлейфами цветочных духов. Их слишком изысканное воспитание не позволяло общаться с обитателями малосемейки далее чем «здравствуйте». По пыльному коридору начинали плавать запахи плодово-ягодного вина, сигарет, дешёвого кофе, а у Маргариты Борисовны после их визита, как правило, случался очередной запой.

* * *

Поселившись в скромной комнатёнке «общаги», Кеша вскоре понял истинное значение слова свобода. Он оставил работу инженера, вернее, работа оставила его по причине закрытия предприятия. Новую он нашёл такую, как давно хотел… Дежурным на проходной Комбината по благоустройству. Сутки через двое. Денег не слишком много, но жить можно. Спасала Вика, присылая то посылку, то деньги.

Из окон проходной можно было наблюдать, как маневровые толкают товарные составы то в один тупик, то в другой, то потом, выстроив их в ряд, отправляют на Черняховск. К вечеру бродячие собаки, вернувшиеся с кладбища, укладывались спать под теплотрассой. Это был тихий и однообразный мир, где всё происходило, но ничего не случалось. Дни текли одинаковые, похожие один на другой, будто штакетник на изгороди перед конторой Благоустройства.

Будучи на работе, Кеша любил больше всего ночь. С её приходом гриб кирпичной водокачки за вокзалом медленно растворялся в небе, пронзительные свистки тепловозов, перемешиваясь с грохотом железа, пугали тишину… Металлический голос диспетчерских динамиков метался между холодными составами. Дрожащий свет прожекторов, выхватывая из темноты куски сортировочной, освещал таинственные пассажирские составы с белыми занавесками на окнах, угрюмые товарняки, тревожные серебристые цистерны, молчаливых поздних прохожих, идущих поперёк путей.

Ещё Кеша любил дождь. Тихий и нудный. Он разжигал на проходной буржуйку, выключал свет, садился к окну и, оставаясь наедине с собой, смотрел на сито дождя, мерно падающее с круглых фонарей на горбушке моста. В это плавающее в пространстве время Кеша со сладким удовольствием погружался во времена тихих ночных размышлений.