И вот, когда я, купив три цепочки, стояла перед вратами Освенцима, память мне отказала. С этого мгновения я не помню ничего. Уже сколько раз пыталась я заставить свою память прошмыгнуть в эти врата – просто так, только взглянуть, – все тщетно. Бесследно. Я там была, но внутри глухо, и я выныриваю из беспамятства только на следующий день, когда мы въезжаем в красивый городишко на юге Польши, с живописной рыночной площадью и недавно построенным, по-современному строгим и скромным костелом. А в себя прихожу при виде молодого священника, на которого смотрю как на некое неведомое мне и всей мировой науке существо, словно он первый человек, которого я вижу после потопа, словно я только что вышла из его ребра, а ему и невдомек, что я того же, что и он, биологического вида. Я рассматриваю его остро очерченные ноздри, его устремленные на Богородицу глаза в оторочке веером раскрывшихся ресниц, его руки, его длинные, слишком подвижные пальцы, – рассматриваю так, будто все человеческое мне в диковину, всю эту анатомию, которая сейчас, бог весть почему, укрыта рясой, а когда он тихо и вдохновенно рассказывает нам о своей новой общине, мне трудно сконцентрироваться и вникнуть в его приходские заботы, настолько невероятно, сверх всякой меры красив он в моих глазах. Потому что, стоит мне сконцентрироваться, – и придется допустить в себя воспоминания о вчерашнем, обо всем, что видела и слышала, о том, как можно концентрировать людей, а значит, и меня тоже, но вместо этого что-то внутри меня вопрошает: как же так, с какой стати целибат и как тогда насчет воли Божьей, раз этот священник мне так нравится? И я очень хорошо помню, что твердо верила в Бога, именно в то мгновение, когда восхищение красотой путала с вожделением, – во мне была вера, возможная лишь потому, что я нечто забыла напрочь и не помнила, что именно.

Киевские попутчики мои, которых тогда в Польше еще принимали за русских, уже закупившиеся, обвешанные и украшенные серебром, были в тот день необычно молчаливы, никто не шушукался и не трепался, напротив, они задавали священнику вполне разумные вопросы – о Боге, о коммунистах и особенно об экономических реформах, и эта их серьезность свидетельствовала о том, что и они не вполне очнулись от вчерашнего кошмара, видения которого все еще проносятся перед ними призраками на своих длинных тоненьких ножках.

Разумеется, я помню, что мы через эти врата прошли, и помню, что над ними написано, – помню как дважды два, как «жил-был у бабушки» или как «Отче наш», вот только понимаю не очень, я точно знаю, что над вратами написано, и, наверно, именно поэтому я так ненавижу работу, даже само слово Arbeit, слово, которому теперь уже никогда, никакими деньгами и никакими стихами от этого речения, от этого обречения не откупиться, наверно, потому я и вообще в отношении к работе определиться не могу, все время себя спрашиваю, куда меня с этой работой тащит, потому что это ведь правда – то, что там про работу говорится, и тогда все это вообще неразрешимо. Я помню, как там проложены дорожки, помню, что там можно было увидеть, ведь я потом и эти бараки, и контейнеры эти, как на оптовом складе, и всю территорию не один раз видела, достаточно часто, чтобы запечатлеть в памяти, но о том дне никаких воспоминаний не осталось.

Эту амнезию, что встает перед глазами толстым белесо-матовым стеклом, я пыталась заслонить, заклеить картинами более поздних впечатлений, – ни одна не держится, все опадают, как прошлогодняя листва, и я вижу только фрагмент живописного полотна – золотистый осенний день и смешанный лес на краю пейзажа.