От парадных дверей к нам направился швейцар. От бега его фуражка соскользнула с залакированных волос, но он умудрился ухватить белоснежной перчаткой черный козырек, на котором от шага к шагу трепетали медные оковы. И только заправив столь же белоснежную форму, молодой человек поинтересовался необходимостью в его помощи. Я ответил, что нашего прибытия ожидал мэр. Кивнув и заверив в сиюминутности, швейцар помчался назад.

«Уже шестнадцать минут», – прислонившись к распахнутой машине, возмущался я, следя за циферблатом телефона. Новичок сидела на парапете фонтана и водила рукою по воде. «И зачем, спрашивается, я понадобился Фирнуму? – в раздражении гадал я. – В последний раз мы встречались после суда, да и о его очередных антинародных свершениях не слышно уже с два месяца, даже о нем самом ни слуха ни духу. А сейчас он требует, чтобы за ним приехал именно я».

Двери «Eden’s light» распахнулись. Их придерживал швейцар, преклоняя голову пред фигурой в классическом смокинге. Дежурный портье нес дипломат, спеша за неровным стуком лакированных туфлей, каждый шаг которых все отчетливее являл обезображиваюшие лицо шрамы. Лишь оказавшись на расстоянии метра от машины, Виктор Фирнум бросил мне замечание о приятной погоде. Не дожидаясь ответа, он уселся на заднее сидение, забрав из рук портье кейс. Незамедлительно послышался его хриплый голос, приказавший направиться в администрацию.

– Хороший день, – протяжно, словно для себя, повторил Фирнум, когда стены отеля рассеялись в зеркалах авто.

– Да, было бы здорово скататься на залив, – неведомо зачем отозвалась новичок.

От ее неожиданного ответа мэр замигал и, неприязненно вскинув брови, обратился:

– Боюсь, мы не знакомы.

– Вита Пулкрос. Мистер Фирнум, для чего вы вызвали нас?

Прикрыв губы кулаком, я откашлялся: «вновь безрассудство или только наивная прямота?»

– Господь Бог, – вздохнул мэр. – Потому что так захотел.

– В последние года вы многого хотели, – ядовито подметил я. – Жаль, что не то и не для тех.

– Признаюсь, Соден, расстрел обоймы за обоймой до окоченения пальцев в те мерзкие туши – единственный мой грех, о котором я не сожалею.

– Единственный? – зацепилась Вита.

Некоторое время Фирнум молчал, опустив подбородок, обезображенный наросшими в огне рубцами, и только покручивал на обожженном пальце потускневшее обручальное кольцо.

– Да, девочка, я загнал коня, самолично поднял его на дыбы, с которых мы вдвоем сейчас падаем.

– Простите, я не особо понимаю.

– За окна смотрим? Новостями интересуемся? Я клялся, что возведу лучший мир для людей и своей семьи. А сам низверг все в тартарары, в расплату разбил на осколки льда все то, что ваял во имя них. Алан, что же я натворил?

– Отобрали у нуждающихся медикаменты, повысили на них цены. Сожгли парк, где собирались протестующие. Выселили неспособных уплатить за квартиру безработных с семьями. Закрыли глаза на коррупцию, кишащую прямо под вашим носом. И, мое любимое, ввели смертную казнь, – окончил перечислять я. – Продолжил бы, да всего одна рука свободна.

– Я был опьянен горем, пустотой… и ненавистью, – прошипел Фирнум, впивая до дрожи пальцы в колени. – Я помогал, возвращал надежду, а они вырвали мое сердце, не оставили даже пепла! А теперь они желают увидеть, как я выпрыгну из своего кабинета. Если бы только моя расхлеставшаяся по площади кровь что-то исправила…

– Ваше самобичевание, конечно, занимательно, но куда интереснее, что за ним последует, – сказал я, посмотрев на мэра через плечо.

– Узнаешь. Сегодня узнаете… Иначе после смерти я не смогу… не посмею взглянуть в глаза Элен и Мии, – застонал Виктор, ухватившись за сердце.