Никто вслух не признавался, что нуждается в другом, но таким признанием, пускай и немым, было общее житие этой троицы, устроенное в ротной канцелярии. Хабаров поселился в ней давно. В Угольпункте (имелся неподалеку такой городишко, куда из Карабаса перемещались по узкоколейке) был отдельный каменный дом для лагерных работников, где можно было получить койко-место, но комнатушку в нем делили впятером, еще и семейные. Вот капитан и рассудил, что спокойней жить у себя в канцелярии. Отведав житья с лагерными надзирателями да их простецкими семьями, Величко попросил, чтобы капитан пустил его на постой. А потом уже Илья, обративши разок свое внимание на то, что ротный с замполитом живут прямо-таки у него под боком, каждую ночь взял за правило останавливаться у них в гостях. Постилали ему на полу, он и был доволен. Вытолкать его, то есть лишить удовольствия, Хабарову было уже поэтому совестно, хоть Илья их здорово уплотнил и заразил к тому же разговорами – теми, что без начала и конца.

Воздух в канцелярии сделался крепок: как дышали, так и жили. Хабаров, бывало, запивал горькую, хоть не поверишь, что с ним мог случиться запой, потому как, даже выпивая, он делал это строго, будто напутствовал кого-то в очень дальний путь. Если Иван Яковлевич вдруг пьянел и начинал после пить уже беспробудно, то всегда лишь в ту пору, когда являлся в его буднях ненужных тоскливый отдых, эдакий просвет. Капитану именно в это спокойное время чудилось, что никакой пользы от его жизни ровным счетом не имеется. Пьяным, однако, по роте не шатался: просто засыпал мертвецким сном, то есть лежкался на койке, даже не стянув сапог. Илья спал, как собака, на полу подле капитана, прогоняя своим рыком всех, кто зачем-нибудь приходил. Он же толкал раз в день Ивана Яковлевича, чтобы удостовериться, что капитан еще живой.

Хабаров так отсыпался, может, с неделю, а потом спохватывался, что хозяйство пришло в запустение, и с легкостью прекращал пить.

Один Величко держался бы трезвенником. Однако то и время начинал тоже пить горькую, пытаясь перевоспитать Перегуда, отучить его от пьянства. Тот обещал: «Все, завязываю, ни капли, чтоб я сдох. Так давай в последнем разе выпьем по стаканчику. Слышь, Василек, не обижай, давай за мою новую жизнь!» Замполит спрашивал: «А честно прекратишь пить?» – «Слово казака – или не веришь мне?!» Величко делалось стыдно, и он поспешно соглашался, хоть водка потом ударяла по нему, ослабленному долгой здоровой жизнью, как дубина.

Бывало, Величко с Перегудом начинали бунтовать и кричать: «Жрать народу нечего, порядка в стране нет, вор на воре!» Хабаров таких разговоров опасался, спохватывался: «Хватит ерунду-то молоть, лучше выпьем еще по маленькой». И сам выпивал. Заливая водкой опасные разговоры, Хабаров частенько перебирал лишку и вдруг опять же крепко пьянел, начиная так поносить и власть и порядки, что уже замполит с Ильей то бледнели, то краснели, выбегая из канцелярии будто угорелые, а Перегуд под конец сознательно укладывался спать на полу и начинал громко храпеть: то ли заглушить хотел вопли капитана, чтобы чужие не слышали, то ли и впрямь засыпал, а храп этот случался с ним от страха уже во сне.

Капитан умел лишь выкраивать из того, что завезли, а добыть хоть что-то самому, стороной от начальства, было нечего. Величко все чаще жаловался, унывал. Мечтавший осчастливить всех людей на земле, он до слез переживал, что завшивел в Карабасе, пытался разными научными способами избавиться от паразитов, но вши тут же переползали к нему от других.

Однажды Величко отменил политзанятие, сказав так: «Простите меня, что я обманывал всех, потому что ставил вопросы, а давал на них неверный ответ». Политзанятия Хабаров даже с радостью заменил для солдат хозяйственной работой, от которой те, однако, легко и привычно увертывались. Видя, что никто не жалеет о случившемся, Величко еще больнее ощутил одиночество свое в Карабасе. Один капитан узнал о рапорте, написанном замполитом, с просьбой уволить его со службы. Однако откуда-то пришел тот подлый ответ, которого только и можно было ожидать: пять лет, сколько еще было положено, должен он был служить – а сам погоны снять не мог, оказался бы согласно уставу дезертиром.