В результате такой двойственности, на фоне этнической дряблости и связанной с этим этнополитической амбивалентности русских, казаки на рубеже 1917 года поражали всех сторонних наблюдателей (причём, как доброжелательных, так и враждебных) прочно укоренённым в национальном менталитете собственно казацким мировосприятием, завершённым, полноценно сформированным стереотипом поведения, признаваемым всеми казаками как национальный идеал, отсутствием каких-либо внутренних метаний в пользу смены своей этносоциальной идентичности.

В начале ХХ века соседствовавшее с казаками русское крестьянство смотрело на них с завистью и раздражением – внешний облик, гордый нрав казаков был им чужд. Да что там крестьяне – дворянство, интеллигенция и чиновники смотрели на казаков с опаской и недоверием. Но спасаться от большевистского террора они в скором времени побежали именно в казачьи регионы. При этом сами казаки относились к остальному российскому обществу вполне терпимо и хотели лишь одного – иметь своё автономное войсковое управление (то есть территориальную автономию и самоуправление), не разрешать бесконтрольное переселение на свои земли других этнических групп.

Казалось бы, Москва своей двухвековой репрессивной политикой, систематическим замалчиванием роли и значения казаков в судьбе России, постоянным ущемлением их прав и насильственной ассимиляцией сумела в достаточной степени понизить их национальное самосознание и ослабить стремление к былой независимости. Однако, события 1917 года опрокинули всю эту видимость. Не помогло дружное наступление на казачью душу всех военных, гражданских и научных кругов России. Им всем сообща удалось внести в казачьи понятия много ложных представлений, но искоренить у казаков память об особенных исторических корнях, искоренить сознание обособленности от других народов империи не удалось.

В то же время происходило естественное имущественное расслоение внутри казачьего социума, неизбежно сопровождающее развитие социально-экономических отношений, отягощаемое сословными нагрузками, которые едва ли финансово покрывались сословными привилегиями. Казачьи сословные преимущества в основном относились к моральным факторам и лишь в малой степени компенсировали материальные затраты. Так, А. Ф. Керенский отмечал, что некоторые местные сословно-войсковые «привилегии» только прикрывали собой исключительные воинские тяготы, которые несло казачество и которые на самом деле в корне подрезывали хозяйственную мощь его. Но и с казачьими вольностями, как говорил А. И. Куприн, правительство, ещё помнившее былые смуты казаков и тревожные годы, не особенно бережно считалось.

Особенно тяжёлой для казачьих семей сословной повинностью был отрыв от ведения своего хозяйства казаков самого дееспособного возраста из-за многолетней военной службы, а также расходы, связанные со снаряжением молодых казаков на эту службу. Ведь правительство сохраняло традиционную для казаков систему самостоятельного снаряжения призывника, включавшую в себя обязательное количество необходимых вещей и одежды, коня и упряжь, холодное оружие. И если в семье было несколько сыновей-погодков, то для среднезажиточной казачьей семьи их снаряжение на государеву службу порой становилось прямым падением в разорение и бедность. Так что, можно сказать, появлению казачьей бедноты, более склонной ко всякому социальному радикализму, способствовало само российское правительство. И именно эта казачья беднота составила в дальнейшем основную массу рядового состава «красноказачьего контингента» в Гражданской войне.