Сел сам – лицом к огню. Достал из-за пазухи бумажный кулёк – хлеб да маленькая луковица. Соль уже на столе.

Колошничий – это значит, работает на колошнике. Это из всех адов железоделательного завода – самый что ни на есть лютый ад. Ты туда – уголь да руду, а оттуда тебе в ответ – жар да пламя.

Если бы не копоть, то Микула был бы тёмно-русым. А так – поди разбери. Шевелюра и борода на концах пошли мелкими колечками и время от времени осыпались вонючим прахом – если вовремя не отпрянуть от жерла колоши. Брови у Микулы то были, а то и не были. С ресницами – такая же история. Когда их не было – становилось хуже. Чтобы пот не ел глаза, приходилось вязать на лоб, под шапку, тряпицу. Тогда уже жжение начиналось под ней. Но если потерпеть, это было лучше, чем вмиг ослепнуть от едкого пота и свалиться в колошу.

А руки – белее лица. От сажи и угля их защищают рукавицы из чёртовой кожи. Кожа эта, подумал Микула, за год стала почти своей. По крайней мере, второй своей. Такими руками можно, не боясь греха, и хлеб брать. Точнее, правой рукой, где пять пальцев. А левой, где три – наверное, грех. Хотя не только потому что три пальца. А потому что, говорят, нечистая она, от беса. А почему нечистая, если я их одинаково мою?

Микула родился в Тульской губернии 19 лет назад. Родился трёхпалым – это только про левую руку. В остальном – был здоров. Деревенские мальчишки даже и не дразнили особо за такой некомплект. Хватал он тремя пальцами так же крепко, как и пятью. А бил, наверное, даже ещё крепче. Да и управлялся левой ловчее, чем правой. Ножичком ли вырезать, удочку ли снарядить.

Микула был крепостной. И прошлой весной его, как ещё пять десятков молодых крепостных, привезли сюда, на берег Тагила, делать железо. Иных уж нет. Кто быстро истаял, не выдюжив работы на колоше. Кто сгинул в лесу, кто на понос изошёл. Один даже в колошу свалился – оступился, переворачивая в огненное жерло короб с углём. Так там даже доставать бессмысленно.

А Микула – вот. Всё шаги считает, когда идёт с завода в избу. А когда обратно идёт – не считает. Знает, что и без этого придёт туда слишком быстро. Хотя мог бы и считать. Лишь потому что умел. Ведь из крепостных, приехавших сюда за последние пять лет, он был единственный, кто знал счёт и грамоту. Но эти его знания были никому не нужны. А нужно было, чтобы он целый день раскладывал на колоше руду, уголь и известняк, а потом, по команде мастера-уставщика, сбрасывал всё в жерло. И, разумеется, не умер бы раньше времени. Микула и не собирался.

Малый достал из-за пазухи нож в кожаном чехле, обнажил, ловко взял его тремя пальцами левой руки и очистил луковицу. Потом одним движением лезвия разделил её пополам. Запахло свежестью – аромат пробился в засыпанные копотью ноздри и даже вышиб слезу. Парень экономно посыпал срезы солью, откусил от одной половинки, потом от куска хлеба, стал жевать. Когда решил, что пожевал достаточно, добавил в рот воды, сделал ещё три движения челюстями и, поморщившись, проглотил.

Так повторял, пока не закончились хлеб и лук. Это случилось не слишком быстро – колотые дровишки успели прогореть, распасться на угольки и погаснуть. Уже в полной тьме Микула заткнул в крыше дыру над очагом, развернул тюк из нескольких одеял, влез куда-то в середину и уснул, повернувшись спиной к очагу.

Открыл глаза, когда будильщик появился в начале улицы и собирался заорать своё заунывное: «Пробужда-а-а-йся, люд честно-о-ой!». Годовая привычка сказалась. Что интересно, свой нечастый выходной Микула этого завывания не слышал – продолжал спать. Как-то задумался о природе такого явления. Пришёл к выводу, что на самом деле не спит весь, душа как бы делится на того, кто спит, и того, кто сторожит. Последний и командует, когда первому пора открыть глаза, если утром надо идти на завод. А если не надо – то и не командует.