– Карелия, наслышан. А как же?

– Там мы выдохлись, – подвел черту Володя.

– Выдохлись, – заметил я. – Точное определение – выдохлись.

Я сочувственно посмотрел на Володю. Там и не такие типы выдыхались. Место, про которое говорят – гадюшник. Но надо еще постараться туда попасть, с Кавказа в Карелию. За восемь лет, конечно, можно оказаться и подальше, только такой билет надо заслужить, как говорят – самому выморозить такую «командировку». Дальше, оставшуюся часть срока, мужиковал, ясное дело.

Такие персонажи, как Володя, на серьезных перевалах выдыхаются, а не доводить до этого ума не хватает. Чью-то душу загубил и свою потерял. И живет человек без души, управляемый одним только страхом. Дальше себя губит, и мать свою не жалеет. Я его понимаю, ну да Господь ему судья.

– Ну-у, Мурик! «Что, Вовчик, боишься?» – спрашивает, а сам угорает, – смеялся Володя, тряся головой. Смотрел в пол, крутил в руках сигарету.

Показалось, это такое воспоминание, суть которого он не познал до сих пор. Почему в лихой и тяжелый час, когда надо бежать, скрываться, провожает земляк, сослуживец, привел с собой девку, и этот вопрос: «Боишься?» Делает, вроде бы, доброе дело, но с наивысшим цинизмом.

Такой человек не понимает своего поступка. Показная дерзость против всего на свете. Провокация. Желание пощекотать нервы. На такое страшное вероломство способны лишь молодые. Только молодой ум хочет прогневать Создателя так, чтоб проняло до последних пяток.

Это проводы из одного мира в другой: из мира самоволок, пьянок, девочек; в мир бегов, оскаленных зубов, хищничества, загнанного зверя, где все серьезно. Ошибка – урок. И урок дорогой, болезненный. Такие уроки не жалеют, отнимают здоровье, зубы. После таких уроков видишь в зеркале другого себя. Разглядываешь, как незнакомого человека и находишь следы времени, отпечаток жизни на лице.

И хочется упасть ниц и просить, вымаливать прощение за все… за каждое глупое словцо. Появляется страх перед этой могущественной силой, которая не бьет сразу, не видна молодому, а проявляется с годами, смотрит на тебя седыми волосами. Ты отворачиваешься, машешь на неё рукой, но она упорно не уходит. Смотрит со всех отражений: с витрин, стекол машин, со всех зеркал. И в момент, когда вы снова встретились и молчите, подбегает трехлетний ребенок: «Деда, деда!» – заглядывает в глаза и лукаво улыбается, пытаясь привлечь внимание к проблеме своего младенческого мира. Ты умиляешься… и из глубины души понимаешь, почему Володя мотает головой, чешет затылок, смеется до слез и кашля. – Ну, Мурик Замохов!

– Да ладно, Вов, выбрось это из головы, – махнул я рукой на наш разговор. – Я лучше всех знаю, какой Мурат…

Володя резко повернулся, пытаясь по глазам понять, серьезно я, искренне говорю? И убедившись в чем-то своем, начал хохотать всеми оттенками смеха, через который из него выходило все связанное с этим… Больше он не заговаривал со мной о брате.

3

Утром я проснулся от шума. Дверь была настежь… Провалился в сон, говорят, когда человек крепко засыпает, а я вывалился из сна, как по тревоге. Сел на койку, свесил ноги, протирая глаза, посмотрел по сторонам. В коридоре было хождение, какие-то голоса…

– Что происходит? – спросил я у Володи машинально.

– Обход… старшая медсестра ходит и таблетки дают.

Он сидел на койке и смотрел то ли телевизор, то ли в окно.

Вдруг в палату забежала медсестра, протянула мне четыре таблетки.

– Что это? – не понял я.

– Пиразинамид, – ответила она, её глаза смотрели поверх маски.

– Какой пиразинамид? Вы что издеваетесь? – начал я подниматься.

– Ты Замохов? – недоумевая, спросила она.