– Хорошо.

Полусогнутая рука Сталина с зажатой в ней дымящейся трубкой выполнила характерный маневр в воздухе.

– Тогда давайте запишем так – как продолжение второго пункта дополнительного протокола.

Сталин на мгновение задумался – и начал диктовать. Молотов и оба переводчика в две руки застрочили по бумаге.

– «Вопрос о том, каковы будут границы независимого Польского государства, может быть окончательно выяснен только в качестве дальнейшего развития политической ситуации». Как Вам такое дополнение, господин Риббентроп?

«Самостоятельный в суждениях» рейхсминистр немедленно подался головой в сторону Гаусса, и секунд двадцать внимал торопливому шёпоту правового советника. Наконец, голова его вернулась в исходное состояние, а глаза – на лицо Сталина.

– Немецкая сторона готова принять это дополнение… за основу.

– За основу?

Сталин и его трубка на мгновение разошлись друг с другом.

– Да, господин Сталин. Потому что – с небольшим уточнением.

– Весь внимание, – миролюбиво пыхнул трубкой Сталин.

Риббентроп нырнул глазами в шпаргалку, торопливо подсунутую ему Гауссом.

– Текст – примерно такой, господин Сталин… Значит, так: «Вопрос, является ли для обеих сторон желательным сохранение независимого Польского государства, и каковы будут границы этого государства…»… Ну, а дальше – Ваш текст, господин Сталин.

Глаза Риббентропа застыли на лице Сталина в напряжённом ожидании «приговора». Сталин медленно вынул трубку изо рта.

– Значит, говорите: «небольшое дополнение»…

Сталин хмыкнул, и покачал головой. Основания и для того, и для другого имелись: «небольшое дополнение» в корне меняло предложение Сталина. Ведь, если в предложении советского вождя сохранение Польши, как независимого государства, подразумевалось во всяком случае, то в предложении Риббентропа будущее Польши оставлялось на усмотрение «Высоких Договаривающихся Сторон».

Конечно, можно было отклонить «небольшое дополнение». Можно – но нужно ли? Нужно ли было это делать, если судьба Варшавы, похоже, уже была решена – и принципиальная точка зрения Москвы принципиально ничего не меняла. В условиях такого выбора, к тому же отягощённого цейтнотом, приходилось думать о собственных интересах. Да и сама Польша в своё время изрядно поспособствовала торжеству приоритета «собственной рубахи», раз за разом отклоняя советские предложения о военной помощи. Не следовало забывать и о Бессарабии: Германия де-факто обязывалась надавить на Бухарест с тем, чтобы «мамалыжники» не кочевряжились, и «по-тихому» вернули России то, что оттяпали у неё двадцать лет назад.

– Принимается.

Сталин повторно рассёк воздух широко уже известным – в узких кругах – жестом с участием руки и трубки.

– Но тоже – с небольшой редакцией.

Риббентроп напрягся: он уже на личном опыте постиг то, что небольших редакций у Сталина не бывает.

– Вместо слов «для обеих сторон» мы предлагаем использовать слова «в обоюдных интересах».

– Не возражаю! – облегчённо выдохнул Риббентроп, даже «не испросив согласия» Гаусса.

– А пункт второй заключим третьим абзацем: «Во всяком случае, оба Правительства будут решать этот вопрос в порядке дружественного обоюдного согласия».

Сталин пыхнул трубкой – а Риббентроп задумался. Да, уж: «небольшая редакция»! «Небольшая редакция» оказалась типично сталинской. Не мытьём, так катаньем Сталин постарался оставить лазейку для возможных интерпретаций второго абзаца второго пункта. То есть, однозначного и недвусмысленного согласия с редакцией немецкой стороны в наличии не имелось. Риббентроп не был мыслителем, но одну вещь усвоил твёрдо: «политика – это искусство возможного». «Хоть что-то» всегда лучше, чем «ничего». И, обменявшись взглядами поочерёдно со всеми компаньонами, Риббентроп вздохнул.