Машу Катьке – иди сюда! Она отмахивается. Тьфу, зануда. Ладно, рву колокольчики и вылезаю отсюда. Катьке – один, и мне … ещё один? Или мне не надо, у меня ведь уже есть семь, эти пусть растут, потом сорву? Я тянусь за колокольчиком, балансируя на бетонной плите, тянусь, тянусь и …. Шлёп – не удержала равновесие, плюхнулась на коленки в песок. Колокольчик в левой руке; ладонью правой упёрлась в какой-то ржавый трос. Рука грязная и болит. Нужно выбираться отсюда, да побыстрее. Соседи с дороги увидят – нажалуются.

«На вот», – сую Катьке колокольчик. – «Там ещё много, завтра давай вместе сходим».

«У тебя кровь», – говорит Катька.

Я опускаю глаза и вижу пятна на кремовых бриджах. Дедушка дальновидно предлагал купить чёрные, но я выпросила такие – летом в чёрном жарко. Теперь все бриджи в бурых пятнах. Их становится всё больше. Кровь капает на сандалии, колокольчики тоже в крови. На руке глубокий порез.

Идти домой и признаваться? Опять скажут за калитку не выходить.

К таким ситуациям я уже подготовлена. В потайном ящике стола у меня собрана целая аптечка: в течение года таскала у взрослых то одно, то другое. Отправляю Катьку за бинтами; иду на пруд стирать бриджи.

В июле у взрослых много работы в саду. Обед нам оставляют на столе; ужин можно и пропустить. Мне удаётся скрывать порез на руке целых три дня, а после этого на вопрос «что у тебя там» я отделываюсь обычным «не знаю, поцарапалась».

И только бриджи приходится спрятать в лесном тайнике: кровь с них не отстирывается. Я делаю грустное лицо: потеряла. Очень жалко. Любимые бриджи были. Сигнализирую Катьке: молчи.

«У тебя кровь», – одними губами говорит Катька.

Я с трудом удерживаюсь от того, чтобы не рассмеяться.

На следующий день мы достанем бриджи из тайника и, по очереди их надевая, пойдём кататься по склону песчаного карьера: сто метров вниз, юхххууу!

Делать это было строго-настрого запрещено.

Нарушителей взрослые распознавали по густо-коричневому песчаному цвету штанов сзади – песок не отстирывался.

Но у нас теперь были бриджи.

Ларингит и сальмонелла

Мы с Катькой всё время как будто соревновались – у кого веселее. У кого больше. У кого интереснее. У кого хуже.

У меня папа есть. А у меня зато два дедушки. Я на море на две недели еду. А я – на месяц! Мне плавательный круг купили. А мне – нарукавники! И вообще, у меня ещё надувной матрас есть. В нём всего две дырки и сдувается он медленно, доплыть можно до середины пруда и обратно. Ну и что, что матрас, вот я в больнице была две недели. А я – четыре!

Соревноваться болезнями мы начали в раннем детстве, когда ещё даже не были знакомы. Я опрокинула на себя турку с бабушкиными кофе. Помню, что было больно. Врачей не помню, хотя взрослые говорят, что вызвали скорую и я плакала от страха перед врачами сильнее, чем от ожога.

Позже, когда научилась читать, перебирала справки: 20% поверхности тела. Это звучало гордо.

Через несколько дней Катька изучала устойчивость кастрюль на плите и опрокинула на себя ковшик с молоком. «А у меня в детстве – двадцать пять процентов было!»,– иногда любила напомнить она.

Когда Катьке исполнилось четыре, она подхватила сальмонеллёз. Где и как – никто не знал; но в больнице сказали – изолировать. Уже будучи взрослой, Катька вспоминала, как держится за решетку перил на лестнице и плачет. Родители быстро уходят, и, кажется, плачут тоже.

В четыре с половиной года я простудилась. Ничего особенного, лежала дома, играла в игрушки, пила чай с малиной – до тех пор, пока не стала задыхаться. В скорой сказали – пока врачи едут, включить душ и поливать холодной водой. Не знаю, чего я испугалась больше: того, что не могла дышать, или того, что мне было холодно, невероятно холодно, я просила взрослых перестать держать меня в этой ужасно холодной ванной, но это длилось, длилось.