Роберто охватил гнев отчаяния. Он остановился возле какой-то исписанной граффити двери и со всей силы врезал по ней кулаком. С дверью ничего не произошло, а вот с кулаком наоборот. Острая боль заставила молодого человека вскрикнуть. Но зато он тут же забыл про всё остальное и побежал домой спасать руку.

Через час он ворвался в кафедральный собор с перебинтованной рукой.

– Отец Фабио, прошу вас, можете меня исповедать? П-прямо сейчас! Здесь!

– Садись. Слушаю тебя, сын мой.

– Отче, я хочу покаяться. К-каюсь в гневе.

– Это тяжелый грех.

– Да, отче… И поэтому мне самому тяжело. Вдвойне…

– Ты никого не убил?

– Нет! Она… Я сам виноват, что был настолько слеп.

– Что было причиной твоего гнева?

– Ревность.

– Ревность – это разновидность зависти. Это тоже тяжёлый грех. Ты ревновал свою жену к мужчине?

– Нет. Мы не женаты.

– Помолвлены?

– Нет. Но я просто… Отче, мне она… Я хотел… В общем, я случайно узнал, что у неё роман с другим. И об этом знали все, кроме меня. Но она мне ничего не говорила и вела себя так, будто со временем я смогу… Во всяком случае, мне так казалось.

– И с кем ты подрался? – отец Фабио кивнул на забинтованную кисть Роберто.

– С дверью.

– Ты пытался ворваться к ним?

– Нет, что вы. Это была случайная дверь… Меня охватило такое отчаяние… потому что я не знаю, как мне быть дальше. Со мной такое впервые.

– То есть раньше ты не пытался пробивать дверь кулаком?

– Конечно нет! – Роберто не заметил иронии.

– Этому тоже нужно учиться, – авторитетно вымолвил отец Фабио, словно в обязанности хранителя органа входили и уроки по проламыванию дверей. – Так, допустим, на органе ты можешь поиграть и одной левой рукой, но как же ты собираешься дирижировать?

– Я не собираюсь. Вернусь в Бари. Пусть он готовит свой оркестр к конкурсу сам.

– Что? Сын мой, ты не хочешь помогать нашему католическому оркестру? А ты понимаешь, что в таком случае к твоим уже совершённым двум тяжёлым грехам добавятся ещё лень и уныние? Может сразу стоит покаяться и в них? Хм… А не стоит ли за всем этим ещё и вожделение? Или гордыня?! – сурово вопросил монах.

Роберто молчал, опустив голову.

– Чего бы ты больше желал, – уже спокойнее спросил монах, – чтобы она была счастлива, или чтобы она провалилась в тартарары, вместе со своим избранником?

– Не знаю. Теперь мне всё равно.

– А, ну слава Богу, значит это не любовь.

– Откуда вы знаете? – подняв глаза на отца Фабио, Роберто увидел, что тот смеётся.

– Если ты выучил партитуру, откуда ты знаешь, что после ноты до нужно играть соль? Или ты думаешь, что ты первый кающийся грешник в моей жизни? Следуй за мной, – Фабио встал и пошёл в дальний левый угол собора.

Роберто понуро пошёл за ним. Отец Фабио подошёл к незаметной дверце за колонной, достал из спрятанного в складках рясы кармана ключ, открыл её, пропустил перед собой Роберто и снова запер замок изнутри. За дверцей обнаружилась тускло освещённая винтовая лестница вниз, спустившись по которой, они оказались ещё перед одной дверью. Когда монах отворил и её и зажег свет, Роберто с удивлением огляделся. Они находились в большой комнате, которая представляла собой диковинную смесь мастерской, склада, библиотеки, офиса, спортзала и лазарета. Последний был представлен стеклянным шкафом с медикаментами и больничной кушеткой.

– Сядь сюда, – приказал монах, указывая на кушетку. – Начнём с врачевания твоей руки, а спасением души займёмся после этого.

Конспиративная квартира на последнем этаже одного из дореволюционных домов в Рязанском переулке была примечательна по трём причинам. Во-первых, окна квартиры всегда были зашторены. Во-вторых, в квартиру можно было попасть двумя путями – по общей лестнице и по лестнице чёрного хода, о существовании которого никто из современных жильцов дома не знал. Наконец, в-третьих… впрочем, о третьей особенности квартиры не знали даже её посетители. А таковыми в этот дождливый день были двое мужчин – один постарше, другой помоложе – сидевшие за большим столом напротив друг друга. Зелёный абажур старинной настольной лампы освещал лежащие на столе бумаги, составляющие содержимое всего одной распахнутой папки, лица же мужчин оставались в глубокой тени.