– К тому, что не покуражиться ли нам, как в прошлом году?

Сеня согласился, что мысль, в общем, дельная. Но кто следующим выйдет на подиум?

– Давай Ваську вытолкнем, – сказал Паша. – Если разобраться, то он первым об этом заикнулся, ему и флаг в руки. Ты сам-то как смотришь?

– Рационально.

– В смысле?

– В том смысле, что мы давно не проводили время по-человечески, для души, а это нехорошо. Протирать штаны в кабаках большого ума не надо.

– То есть ты «за»?

– Согласие есть продукт непротивления сторон.

– Блин, Сэм, ты у Васьки нахватался? Можешь нормально говорить, не как со студентами?

– Это не так весело.

Через неделю, первого октября, Василий Болотов вечером после работы был взят за грудки и прижат к стенке. Фигурально, конечно. На самом деле друзья сидели на скамейке на главной аллее парке Гагарина. Для кворума не хватало лишь Милки, она поздно заканчивала смену в салоне.

– Есть у меня одна идея, – многозначительно произнес Болотов. Глаза его блестели, но вряд ли от азарта – накануне Вася бурно отмечал десятитысячного подписчика своего авторского блога и до сих пор поправлял здоровье.

– Рассказывай, – велел Паша.

Вася сунул руку во внутренний карман куртки и попытался вытащить фляжку, но Паша ухватил его за кисть.

– Это потом. Ты сначала дело говори.

Вася со вздохом посмотрел куда-то вверх, на макушки сосен.

– Когда мне было десять-двенадцать лет, то есть задолго до встречи с вами, оглоедами, я мечтал петь на сцене. Это вообще была самая заветная мечта детства. Знаете, такие фантазии порой накрывали – не чета вашим «залезть в трусы». Казалось мне, что стою я с гитарой в каком-нибудь большом концертном зале у микрофона и пою: «И вновь продолжается бой!..»

– «И сердцу тревожно в груди», – усмехнулся Семен. – Стесняюсь спросить, ты петь-то умеешь?

Вася слегка обиделся, взгляд его потускнел. Друзья умели опустить на землю, причем делали это грубо, буквально лицом в асфальт.

– Ты разве не слышал, как я пою?

– Отчего ж, слышал. Где-то у меня даже на телефоне запись осталась. «Когда яблони цветут, всем девчонкам нравится». Такой перегруз по звуку был, кошмар…

Вася проскрежетал зубами, но на колкость не ответил. Паша взглядом попросил Сеню помолчать.

– Короче, терзал я гитару лет пять, а потом уже с вами тусоваться начал, забросил всё.

– А почему мы не знали? – спросил Паша.

– А потому же, почему Милка не рассказала нам о пляже. Мы же оборжем всех и вся, если это не касается нас самих, заставим краснеть и оправдываться, в нас же скоро почти не останется ничего человеческого, мы же…

– Остановись, Спиноза! – скомандовал Семен тоном физрука. – Что в итоге-то?

Вася успокоился, с сожалением потеребил куртку, под которой вырисовывались контуры заветной фляги.

– За полгода до армии я пытался поучаствовать в конкурсе авторской песни. Проходил он в «Станкомаше» в Ленинском. Ну, все эти бардовские дела, Костя Просеков, вся эта «Моримоша», не к ночи будь помянута. Там еще в жюри Трахтенберг сидел, вы, наверно, знаете такого…

Паша и Сеня переглянулись, будто только что прослушали лекцию на китайском языке.

– Трахтенберг – это который рыжий и толстый? – спросил Павел. – Он еще анекдоты травил на «Маяке».

– Дурак, что ли! Сравнил того Трахтенберга с этим Трахтенбергом! Тот Трахтенберг был ого-го какой Трахтенберг, не чета этому…1

Вася вновь уставился на верхушки деревьев.

– Ладно, Бог с ними, все равно оба померли… Короче, прошел я отбор со своей балалайкой, спел одну свою песню, меня допустили до концерта. А вечером, когда в «Станкомаше» набился полный зал, я так обдристался, что… – Вася огляделся, будто искал подходящее сравнение. – Ну, реально обделался. Первый куплет еще как-то вытянул, причем лажал как Андрей Разин, а на втором бросил играть и убежал за кулисы.