– Видимо, по какой-то причине вам удалось перешагнуть предел доверия. Наверное, вы сами всё время ищите это. Вы не довольствуетесь поверхностным. Вам нужен живой симулякр, а не просто изображённый.

– Я, кажется, начинаю понимать, почему вы не договариваете. Вы только подталкиваете меня к тому, что я сам должен выразить. Ну хорошо, может, и не нужно вас ни о чём спрашивать. С вами я разве переступлю этот предел доверия?

– Свой предел каждый строит сам, насколько ему это доступно. Картина открывается любому, кто к этому готов. Но стоит ли обижаться на людей за то, что они не видят того, что видите вы? Сможете ли вы дать им свой кредит доверия? Безлимитный.

– Пожалуй, вы правы. Я слишком многого от них требую. А они к этому ещё не готовы. И это огорчает. Наверное, толпой нельзя подходить к картине. Открытие сугубо индивидуально и требует внимания и уважения. И даже трепета. А где его взять, когда мысли в толпе о другом, не о картине.

– Ревность от чувства собственности. Но вы же сами не были тогда готовы, чтобы она ещё кому-то открылась, кроме вас. Вам нравилась тайна, объединяющая вас с картиной.

– Да, вы снова попали в точку. Я ревновал людей к ней. Вернее, её к ним. Это ничтожное чувство собственничества постыдно. И это моя слабость. Но что толку в признании своей слабости? Признал, и тут же прощён? Не так всё просто. Чтобы изжить в себе свою слабость, надо исчерпать её до предела. А я тогда ещё не был готов к этому. Я радовался тому, что у меня есть тайна, хотя на картину мог смотреть любой, а у них этого нет. Я был первым, кому она доверила свою тайну. Даже у Полины нет этой тайны, хоть она и вскрыла чехол. Что ж поделаешь, кто-то вскрывает, а кто-то открывает. А ведь я даже Полине ничего не рассказал. Кредит доверия? Да, я даже ей не могу предоставить этот кредит. Полина умная. Она заслуживает большего, чем доверия. Но она при всех своих достоинствах обычный человек.

– Что же она не добивается развода с вами?

– Видимо, её это устраивает.

– Или вы до сих пор так и не поняли её. Да и не стремились к этому. Хотя она-то как раз вас и поняла, поэтому и не разводится.

– Согласен, тысячу раз согласен. Её чувство высокого уровня. Но… ей не нужно того, что ищу я. Она не подошла к тому порогу отчаяния, за которым открывается иное понимание жизни. Да и невозможно это по сути. У неё есть Катя, и другого ей не дано. Я не могу раствориться в ней. У неё земные вибрации, пусть высокие отношения, но земные. Нам трудно быть вместе. Ведь у неё тоже есть свои требования. А растворяться в ком-то с запросами – всё равно, что положить голову на плаху. Я не могу себе этого позволить, потому что чувствую, как меня не отпускает отчаяние. Есть нечто не пройденное.

– Вы нашли в картине то, чего не увидели в Полине?

– Точно. Вы читаете мои мысли. В ней нет тайны. В ней нет того предела отчаяния, который захватывает тебя целиком. При всех своих достоинствах, уме, красоте, природному обаянию, цельности, она сама закрыта, и как-то исправить это положение не вижу возможности.

– Вы сказали про непройденное. Это связано не только с творчеством?

– А вы умеете схватывать главное. Пожалуй, стоит уже перейти к нему. Когда ценители высокого искусства вместе с шефом удалились в ресторан обсуждать свои насущные проблемы, я понял, что сегодня не уйду. Оставалось только дождаться окончания рабочего дня. Штатный персонал обычно сидел до конца, а мне свидетели были не нужны. Все привыкли, что я покидал студию последним, сам всё закрывал и включал сигнализацию. Поэтому удивления моя неторопливость никогда особо не вызывала и никого не беспокоила. В пять я проводил последнего и закрыл студию изнутри. В четверть шестого я выключил везде свет, оставив только в комнате, где висела картина. Прикосновение к ручке двери выкинуло из меня последнюю суету прошедшего дня. Я открыл дверь в третий раз. Сначала белая грунтовка молчала. Холст не подавал признаков жизни. И так прошло минут пять. Меня стали посещать нехорошие мысли. Так обмануться, да ещё с признаками сумасшествия? Есть о чём подумать на досуге, когда тебя будут окружать люди с нарушенной психикой, манией величия и прочими фобиями. Подступала волна отчаяния и полная потеря понимания ситуации. Ещё минута, и я был готов взять нож и порезать полотно на куски. Именно в эту минуту я заметил на холсте движение. Вы хоть раз видели, как клубится туман? Что-то похожее шло на меня из холста, потом в этом тумане стали проявляться смутные тени, затем они образовали силуэт, который уже и вышел на меня, как белый кархародон из морской бездны. Это было лицо. И с приближением оно увеличивалось. Когда же оно полностью проявилось, его размеры ненамного превышали обычные человеческие. Но меня в тот момент не это взволновало. Лицо было женское, и казалось мне знакомым. Глаза смотрели на меня неподвижно, и тут только я вспомнил, что когда-то давно рисовал точно такое же. Даже всплыло и то, что было связано с тем портретом. Сколько мне тогда было – лет двадцать пять, плюс-минус? Не суть важно. Оно не принадлежало кому-то конкретно из среды моих знакомых. Этот образ, скажем так, возникал у меня по ходу работы над портретом, штрих за штрихом, мазок за мазком. И было это связано с одной темой, мучившей меня в то время до изнеможения, до глубокого внутреннего потрясения до такой степени, что без понимания её сути и воплощения в реальности этого мира сама жизнь становится бессмысленным времяпровождением и пустым сотрясанием воздуха. Лицо на холсте не было неподвижной формой. Оно выглядело натуральным, живым, единственное только, что оно не проявляло ни малейшего движения этой жизни. Оно просто смотрело на меня. Его изображение создавало иллюзию объёма. Но так могло показаться лишь сначала. Это можно сравнить с голограммой. Мне даже почудилось, что если бы я просунул руку, то дотронулся бы и до затылка. Но проверять данный факт в тот момент мне казалось кощунством. Ведь для чего-то же оно появилось, и появилось именно то, что жило во мне когда-то. Да, это было моё непройденное. Тут уже не оставалось никаких сомнений, что это вообще такое и зачем оно. Это был мой не закрытый гештальт. Каким образом он появился в нашей студии – в тот момент ответа на этот вопрос не существовало, хотя он меня и беспокоил. В принципе, вся наша жизнь – это попытка закрыть свой гештальт, сделать картину полной.