– И вы поняли?

– Что ж тут непонятного. Без вариантов. И я благодарен ей за отсутствие выбора.

– А он у вас был?

– Зачем спрашивать, если и так понимаете. Когда я возвращался домой, знаете, о чём думал? Есть жизнь в семье со всеми её маленькими и большими радостями, сложностями, со всем этим ежедневным рутинным однообразием и внезапными неожиданностями. И есть другая, внутренняя, и она не менее сложная, а может, даже ещё сложнее. Есть люди, которые могут соединять в себе обе эти жизни, при этом первая всегда стоит на первом месте, а со второй каждый сам с собой, или совместно, разбирается по ходу. Но есть те, у кого вторая, та самая, другая всю жизнь была на первом месте. И это не эгоизм. Это именно – другое, иное состояние, которое гораздо больше всего вместе взятого, потому что вмещает в себя нечто большее. И с этим иным трудно уживаться не только в семье. Полина понимала это ещё тогда, давно. За это я ей и благодарен, хотя и чувствую себя перед ними обеими последней сволочью. Проблема в том, что как-то исправить это невозможно. Это не поддаётся исправлению, потому что – это другое. Я чувствую, что вы прекрасно понимаете, о чём я говорю, хотя упорно пытаетесь дурачить меня. Хотя нет, вы не дурачите. Вы проверяете меня. Вопрос – зачем вам это нужно?

– Любой вопрос – это где-то уже существующий ответ. Любой ответ – это когда-то возникшая мысль. Любая мысль – это ещё не заданный вопрос. И чтобы его не было, надо выйти из круга повторений. Если мы сейчас зациклимся, то никогда не найдём ответа. Поэтому продолжайте.

– Интересное уравнение. Но, пожалуй, вы правы. Так вот, я тогда подумал, что жить с этим иным, не получая ответы на свои внутренние вопросы, всё равно, что постоянно идти по краю пропасти или по лезвию бритвы, то есть очень опасно для жизни, особенно если рядом с тобой живут те, кого ты любишь. Я понял, что никто не может помочь мне справиться с моим иным, никто не ответит на мои вопросы, кроме меня самого. Может, картина как раз и появилась, чтобы что-то мне объяснить? Может, этого момента я и ждал всю свою жизнь? Вернувшись домой, я решил, что, несмотря на воскресный день, завтра обязательно пойду в студию. Я словно был в эйфории, только не понятно от чего: то ли от проведённого с семьёй времени, то ли от воздействия картины, или от того и другого вместе. Меня тянуло к картине, как железные опилки к магниту. Я долго не мог уснуть, впрочем, как и всегда, но понимал, что надо как-то выспаться, чтобы завтра не быть квашнёй, поэтому наелся на ночь какой-то серьёзной еды, включил релаксирующую музыку и через полчаса отключился, поставив будильник на восемь. На удивление, проснулся бодрым. Наверное, сработало желание поскорее встретиться с дверью. Позавтракав бутербродом с кофе, поймал себя на мысли, что думаю о картине, будто о девушке, в которую только вчера влюбился. А ведь Полина так и сказала: «Значит, она тебе понравилась». Бред. Влюбиться в картину, которая тебя загипнотизировала. Подумал ещё – какие же всё-таки люди становятся глупыми, когда влюбляются и лишаются рассудка. Их тянет к объекту чувства, и они начинают делать глупости. И так было всегда. Почему это происходит? Видимо, это тоже состояние изменённого сознания. Любая форма сумасшествия – это паразит для сознания. Неужели нельзя быть в ясном сознании и при этом не от мира сего?

– Разве любая влюблённость не от мира сего?

– Разумеется, не любая. Это я уже перешёл к другой теме размышления. Влюблённость не от мира сего не бывает без ясного сознания, и даже более того. А которая же от этого мира – это вирус, своеобразное психическое заражение сознания. Я как раз и хочу продолжить про другую влюблённость. Пока ехал в студию – пришло осознание, что я первый, кому картина открылась. Полина её не восприняла, потому что она не для неё. Тут же возник вопрос – так же ли картина откроется другим, кто её увидит? Но что, собственно, произошло по сути? Пока я глядел на нарисованную дверь – прошло три часа, после чего она превратилась в настоящую. Превратилась. Слово-то какое не подходящее. Может, у меня действительно случилась галлюцинация? Я ехал в воскресенье в студию, чтобы это проверить. Но и не только из-за этого. Меня тянуло к ней. Это было похоже на наваждение, но в тот день я испытывал сильный интерес к этому предмету. Обычно у меня такое случалось, когда я начинал писать новую вещь. Ну да, иногда со мной случаются подобные аномалии. Вернее, случались. По молодости я много занимался рисованием. С годами прыти поубавилось, потому что всё это было не то. Понимаете, не то всё! Что толку переводить краску и бумагу, если внутри всё закрыто. Я могу воспроизвести отличный пейзаж, портрет, но это всё не то. Это рутина. Прекрасная, но рутина. И людям это нравится. Людям нравились мои пейзажи. Им нравилось, когда я рисовал их портреты. Понимаете? Людям это нравится. Им нравится рутина. А я искал другое. С Полиной мы знакомы давно, но только восемь лет назад решили обзавестись печатями. Она знает меня, как облупленного. И уж подавно собаку съела на моих тараканах. Спрашивается, зачем я ей вообще понадобился, если она прекрасно всё понимала и всё знала про меня? Не могла найти себе более достойного? Нет, вы просто не знаете Полину. Хотя теперь я начинаю понимать, в чём весь фокус. Я слишком часто отвлекаюсь? Да, это моя слабость. Мне трудно сосредоточиться на одном моменте. Он тут же обрастает подробностями, оттенками. Я – художник? Нет, я не художник. Я всего лишь рисовальщик. Настоящий художник живёт своим творчеством, а я так, всего лишь существую. Так вот, когда я увидел её во второй раз, мой сердечный орган вознамерился разорвать грудную клетку и показать мне своё животрепещущее. Я долго стоял у порога, пытаясь успокоиться. Она же смотрела на меня с того самого места, где вчера её и оставил. Когда я, наконец, сумел убедить себя, что это всего лишь нарисованная дверь, то смог сдвинуться с мёртвой точки. Подойдя почти вплотную, я не нашёл признаков нарисованности. Передо мной находился тот же дверной косяк и дверь с ручкой. Мираж не исчез. Наваждение не оставило меня. Помню, как подумал в тот момент, что нужно будет поинтересоваться у шефа – зачем ему понадобилась дверь в нашей студии. Это такое новое слово в искусстве? По-моему, однажды мы уже проходили подобный модерн. Честно говоря, даже испытал тогда некоторую робость перед тем, как взяться за ручку. Но тут же подумал, что если не открою, то ничего и не будет, а я так и останусь с кучей своих вопросов и убитым вдохновением. Дверь никогда не откроется сама, если не пытаться её открыть, или если тебе её кто-нибудь не откроет. Чего бояться – что за ней ничего не окажется? Или страшит сама неизвестность? Смерть чем-то похожа на такую же дверь. Вы никогда не думали, что смерть – это такая же дверь в неизвестность. Но только её уже не ты открываешь, а это тебе её открывают, хочешь ты этого или нет. И никто толком не скажет тебе, что за той дверью. И только ты сам это сможешь однажды узнать.