Я оговорил, что денег за использование всего этого для обороны города до окончания войны не возьму, разве что для взаиморасчетов, если кто-нибудь потребует подобные отчисления у нас. На что Ханно резонно возразил, что карманы будут нашивать многие, и не только для воинов, так что они пусть платят; то же и про тех, кто делает седла на продажу. Я согласился.

А на следующий день я решил дать Абреку денек отдохнуть. В лавке недалеко от дома я купил четыре кувшина вина на деньги, полученные мною от Ханно в счет будущих отчислений: два самого лучшего, один для нас с Ханно, один для Магона и его семьи и два чуть подешевле, но все равно хорошего (я его сначала попробовал). То, что чуть подешевле, я подарил Боазу: «Для тебя и других мастеров». У него чуть глаза на лоб не вылезли. Он мне начал говорить, что, мол, «не положено, мы же рабы» и что ежедневную порцию вина им выдают. На что я сказал, что приятно наградить за честный труд и что он меня обидит, если не выпьет сам за мое здоровье и не позволит выпить другим мастерам. За чье-то здоровье здесь не пили, но Боаз не решился переспрашивать, а с низким поклоном забрал кувшины.

Я же решил денек отдохнуть, а заодно и попробовать вспомнить что-нибудь еще. Ведь пока что боевые действия практически прекратились, хоть я и твердил Ханно, что ни в коем случае нельзя «почивать на лаврах» после боя в порту. Тот однажды обмолвился, что, видите ли, старейшины все еще считают, что нужно мириться с римлянами, и тех, кто за активные боевые действия, единицы. Но вновь пообещал познакомить меня с некими «интересными людьми».

Однако не успел я прилечь на деревянной кушетке, как меня окликнул мелодичный голос:

– Здравствуй, Никола!

Я вскочил на ноги и увидел Мариам. До этого случая я лицезрел ее лишь тогда, когда меня приглашали на совместные трапезы, что было всего-то три-четыре раза. Конечно, два раза ко мне приходила Танит, сказав, что от Мариам, и оба раза мы провели ночь в одной постели, но не более того. После ее второго визита я даже напевал Высоцкого: «Ну а что другое если, мы стесняемся при ём».

– Здравствуй, Мариам, – сказал я с поклоном. – Рад тебя видеть.

– И я рада, Никола. Я бы приходила почаще, но папа с мамой мне это запретили. А сейчас я получила у них разрешение посмотреть на твою… сыделат.

Да, я не знал, как именно назвать «седло» в этой реальности. Я даже знал, как оно будет по-арамейски – «сарга», но здешний эквивалент – «сыргат» – означал тряпку, которую здесь клали на спину лошади. А я изобрел нечто новое. И взял русское название, сделав его женского рода вместо среднего, которого в пуническом не было, и добавив окончание «т».

– Конечно, Мариам.

И я провел ее к Абреку, который сегодня отдыхал. Тот ее узнал, радостно схрумкал белую морковку, которую ему протянула девушка, и я его оседлал. Конечно, в средневековой Европе женщины катались в «женском седле», но здесь ничего даже близкого не было: все ездили одинаково, и не в седле, а на сыргате.

Я показал Мариам, как пользоваться стременем, но все равно помог ей сесть на коня, и, хоть я старательно и не смотрел на то, что было у нее под столой, все равно увидел что-то белое, и, хотя это было вполне невинно, мне пришлось совершить усилие над собой, чтобы не возбудиться. Позже я узнал, что свободные женщины в Карфагене, кроме самых бедных, носили обычно нечто вроде полотенца, обвиваемого вокруг чресел: те, кто побогаче, шелковые, те, что победнее, льняные; а в «те дни» туда добавлялись старые тряпки.

Но как бы то ни было, Мариам ничего не заметила и, как только села, неожиданно полетела вскачь на Абреке. А я забрался, как сумел, на кобылу, стоявшую рядом (ее, как мне сказали, звали Лела, что означало «ночь»; интересно, что по-арабски это звучит почти так же – «лейла»), и поскакал за ней. Конечно, ехать на неоседланной лошади, да еще и без узды, было для меня удовольствием, как говорится, ниже среднего.